Новые подходы в изучении Гражданской войны в Сибири
Одной из приоритетных тем исторических исследований отечественных учёных остаётся изучение истории революций 1917 г. и Гражданской войны в России. Столетний юбилей начала и окончания Гражданской войны в Сибири не остался без внимания сибирских историков. В последние годы вышло несколько публикаций, авторы которых попытались отойти от традиционных тем и сюжетов и наметить новые проблемы и подходы в анализе этого непростого и многопланового исторического явления. В статье выявляются и анализируются новые тенденции в изучении Гражданской войны в Сибири.
Автор: В.Г. Кокоулин, Новосибирское высшее военное командное училище Сибирский университет потребительской кооперации г. Новосибирск.
Изучение истории революций 1917 г. и Гражданской войны в России остаётся одной из приоритетных тем исторических исследований. В 2018–2019 гг. в связи со столетием начала и окончания Гражданской войны в Сибири вышло несколько публикаций, авторы которых попытались отойти от традиционных тем и сюжетов и наметить новые проблемы и подходы в анализе этого непростого и многопланового исторического явления. При этом отчётливо обозначились две противоположные тенденции.
Часть историков, не отказываясь от изучения конкретных сюжетов истории Гражданской войны в Сибири, обратили внимание на отражение событий Гражданской войны и роли ключевых деятелей рассматриваемой эпохи в массовом историческом сознании.
Противоположная точка зрения характеризуется дальнейшим откатом на донаучные позиции эмигрантской белогвардейской публицистики. Хотя внешне представители этого направления отказались от волюнтаристской «теории ошибок», демонстрируя в своих работах «объективное» изучение явлений и процессов, но по сути в их построениях ничего не изменилось. Авторы, принадлежащие к данному направлению, не только стремятся «обелить» белое движение и его лидеров, но, что значительно хуже, пытаются свести такое многоплановое и многофакторное явление, как Гражданская война, к единственной причине.
Обратимся к конкретным публикациям историков первого направления. П.П. Вибе в статье «Монументальная коммеморация событий революции и Гражданской войны в России: путь к примирению или расколу» [3] рассматривает политику исторической памяти по отношению к героям и жертвам революции и Гражданской войны в Сибири в более широком контексте функционирования памятников в массовом сознании современных россиян. Отмечая странное на первый взгляд отсутствие памятника основателю Омска − российскому императору Петру I и упорную борьбу омичей против установки памятника адмиралу А.В. Колчаку, автор приходит к выводу, что в массовом сознании современных россиян по-прежнему доминируют стереотипы «навязанной памяти» и «навязанного забвения», сформированные в советский период.
Эту тему П.П. Вибе развивает в статье «Омск – столица белой России: мифологизация в пространстве публичной истории» [4]. Он детально разбирает мифы как советского, так и постсоветского периода, относящиеся к периоду «демократической контрреволюции» и колчаковщины в Омске. Если в советский период, отмечает автор, была монополизирована политика исторической памяти и задействован мощный пропагандистский ресурс по внедрению необходимых мифов и стереотипов в массовое сознание, то в качестве механизма его формирования в постсоветский период происходит искажение и упрощение академического знания широкой аудитории посредством научно-популярной литературы, публикаций в СМИ, музейных экспозиций и т. п. Основной вывод автора состоит в том, что если советские мифы были идеологически детерминированы, то в основе постсоветских мифов лежит некомпетентность, склонность к сенсациям и фальсификациям, идеализация белого движения и попытка создания исключительно положительного образа его лидеров.
Устойчивость разного рода мифов о белом движении и его лидерах в современном массовом сознании показана в статье Д.И. Петина и М.М. Стельмака «Педагогика в архиве на службе преодоления мифов массового сознания о Гражданской войне в России» [16]. Они отмечают, что эта устойчивость базируется во многом на том, что Омск сыграл ключевую роль в истории «демократической» и белой Сибири в годы Гражданской войны, поэтому в советское время политике «забвения» по отношению к Омску уделялось особое внимание, а в постсоветское время профессиональные историки оказались не в состоянии конкурировать с теми, кто продолжает формировать и поддерживать мифы о белом периоде омской истории.
Миф «Великая русская революция 1917 г.», создаваемый идеологами правящих в современной России политических сил, проанализирован в статье В.Г. Кокоулина «Революция 1917 г. в мифологическом измерении» [9]. Автор показывает, как мифологическую концепцию «Красного Октября» в постсоветской России сменяет новый миф «Россия, которую мы потеряли». Если в первом мифе Февральская революция рассматривалась исключительно как предтеча Октябрьской революции, но не как самостоятельное историческое явление, то во втором − Февральская революция, которая прервала поступательное развитие «процветавшей» царской монархии, оказалась на периферии истории. Новая концепция «Великой русской революции 1917 г.», сливая разнородные по характеру революции 1917 г. в единый процесс, при котором центральное место занимает уже не Октябрьская, а Февральская революция, требует преодолеть раскол на «красных» и «белых», произошедший в годы Гражданской войны, и сплотиться вокруг «национального лидера» современной России. Выходя за рамки этой статьи, можно отметить, что данный миф просуществовал только один, 2017, год и в настоящее время вытесняется новой мифологией, связанной с приближающимся 75-летием Великой Победы.
Коммеморативный аспект политики исторической памяти показан в статье Е.И. Красильниковой «Октябрьские торжества в Восточной Сибири: коммеморативный аспект (1920 – середина 1941 г.)» [10]. Она прослеживает, как Гражданская война в Восточной Сибири, которая в исторической памяти в 1920-е гг. для этого региона была более значимой, чем Октябрьская революция, постепенно вытесняется на периферию исторической мифологии, а в начале 1930 гг. и вовсе утрачивает актуальность, сохраняясь лишь в ритуализированной сфере.
Другой аспект данной темы – отражение в мифах о Гражданской войне массового исторического сознания периода возникновения и функционирования самих мифов – показан в статье В.Г. Кокоулина «“Забывая Гражданскую войну”: взгляд на события Гражданской войны в Новосибирске в середине 1930-х гг.» [7]. На примере фотоальбома, созданного в середине 1930-х гг. в Новосибирске, автор показывает, как вычёркивалась из истории города Гражданская война и власть белых, связывая это не с сознательной политикой предания «забвению», а растерянностью на местах в освещении событий Гражданской войны в целом, когда официальный курс ещё не устоялся, а любые сознательные или невольные интерпретации, оказавшись «неправильными» и не соответствующими официальному курсу, могли привести к репрессиям против авторов подобных интерпретаций вплоть до их ареста и физического уничтожения.
М.В. Шиловский в статье «Война с памятниками или за памятники: мемориализация памяти о Гражданской войне в Сибири» [18] проанализировал процесс установки памятников участникам и жертвам Гражданской войны в советский и постсоветский периоды, выделил основные формы увековечения памяти героев борьбы за Советскую власть, участников большевистского подполья и партизан. Он отметил, что в отношении контрреволюционеров, участников белого движения и других внутренних и внешних врагов проводилась политика забвения и вычёркивания из исторической памяти. В постсоветский период векторы политики исторической памяти в отношении противоборствующих в годы Гражданской войны сторон поменялись местами. Однако попытки увековечить тех, кто в годы Гражданской войны воевал против большевиков, встречают активное неприятие большей части населения Сибири. Основной причиной борьбы за памятники или против них автор считает усиление социальной дифференциации общества и ухудшение социального климата в постсоветской России, а также попытку со стороны православной церкви монополизировать экспертные функции в мемориальной сфере.
В более широком контексте изучение данной темы предпринял В.Г. Кокоулин в статье «“Война памятников” и “Война памяти” в постсоветской России» [6]. Автор рассмотрел сложный символический потенциал российского исторического наследия и его использование в политической борьбе в постсоветской России, а также разобрал смысловую характеристику памятников Ивану IV, Николаю II, И.В. Сталину, А.В. Колчаку и памятников в современном Крыму. Была отмечена размытость исторического сознания современных россиян, показаны механизмы её формирования и влияние размытости на смысловое содержание тех или иных памятников. Что касается памятника А.В. Колчаку, то несмотря на мифологизацию образа адмирала как «благородного сына России», который «любил родину» и «сражался за счастье и величие России», попытки его мемориализации продолжают вызывать протесты. Делается вывод о том, что они связаны с политической борьбой, идущей в современной России, а также с продолжающимся ухудшением общественно-политической ситуации.
Разумеется, эти исследования имеют свою предысторию. Одной из первых основательных работ в этом направлении можно считать докторскую диссертацию Е.И. Красильниковой «Памятные места и коммеморативные практики в городах Западной Сибири (конец 1919 – середина 1941 г.)» [11], статью Г.Ю. Бородиной «Образ адмирала А.В. Колчака в театре и кино» [1] и др. В 2016 г. в Омске прошла Всероссийская научно-практическая конференция «Гражданская война в России (1917–1922 гг.): историческая память и проблемы мемориализации красного и белого движения». Можно назвать и другие аналогичные работы, но это выходит за рамки данной статьи.
Таким образом, в современной историографии революции и Гражданской войны в Сибири складывается новое направление исследований – политика исторической памяти, функционирование мифов, стереотипов и символов в массовом историческом сознании и коммеморативные практики. Это направление частично совпадает с популярным в современной западной исторической науке направлением «Public History» («Публичная история»), но имеет ярко выраженную российскую специфику.
Кроме того, появление принципиально новых сюжетов и аспектов истории Гражданской войны и нарастание количества работ в этом направлении свидетельствуют об определённой исчерпанности традиционной проблематики, которая всё больше фрагментируется и концентрируется на более детальном изучении частных тем. Отметим, что несмотря на дискуссионность самой проблематики и разные подходы к оценке анализируемых событий авторы первого направления сохраняют научный подход и научные методы в изучении данной темы.
От них разительно отличаются те историки, которые пытаются свести такое многоплановое и многофакторное явление, как Гражданская война в России, к одной причине, к одному фактору. Так, новосибирский историк В.М. Рынков в работе «Социальная география Гражданской войны: восток России в 1918–1922 гг.» обратился к анализу динамики численности населения, находившегося под властью эсеровских и белых правительств, его социальному и этническому составу, заверяя, что этот «антропологический поворот» позволит понять причины поражения российской контрреволюции на востоке России.
Бегло пересказав в своей статье основные события Гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке, В.М. Рынков отметил, что «наряду с военными поражениями сил, противостоявших большевикам на востоке России, огромную роль сыграло соотношение людских и экономических потенциалов противников в Гражданской войне и то очевидное обстоятельство, что восточные регионы оставались разнородным, плохо связанным пространством» [17, 391].
Далее автор пускается в рассуждения, смысл которых сводится к тому, чтобы исторически обосновать «периферийность» Сибири и Дальнего Востока, а также при помощи статистических данных показать, что количество населения, находившегося на подконтрольных эсеровским и белым правительствам территориях, постоянно сокращалось весь период Гражданской войны, и соответственно с наступлением Красной Армии на Восточном фронте она постоянно увеличивала территорию, население которой могло пополнить её ряды. Характерно, что данный автор скромно умалчивает о том, что белые тоже увеличивали свою территорию (и, следовательно, количество населения, которое можно было мобилизовать), наступая и занимая, например, Пермь, Казань и Уфу.
Не удовлетворяясь этим, В.М. Рынков «дополняет» свою «теорию» рассуждениями о сложном и разнородном этноконфессиональном составе «периферии», а также о большом количестве «аграрных переселенцев», которые в результате столыпинских реформ оказались в Сибири. Дополняет эту картину критика административно-территориального деления на востоке России, которое «осложняло сближение друг с другом отдельных регионов» [17, 398].
Основной вывод автора сводится к следующему: «Конгломерат разнородных, плохо связанных между собой территорий, оказавшихся летом 1918 г. под контролем антибольшевистских правительств на востоке России, едва ли имел возможность для полноценного военно-политического объединения. Без этого невозможно было сформировать единую боеспособную армию и обеспечить её всеми необходимыми ресурсами для успешных боевых действий» [17, 400]. И далее: «Концентрация всех жизненных ресурсов восточной контрреволюции (населения, интеллектуального и индустриального потенциала, транспортной сети) в западных районах, их “уплотнение” в направлении с востока на запад оказалось важнейшей особенностью социальной географии восточных регионов России, предопределившей уязвимость восточной контрреволюции в Гражданской войне. Реальное значение востока России как центра сопротивления большевизму стремительно убывало по мере продвижения фронта на восток, и это обстоятельство позволяло так же стремительно усиливаться Советской России» [17, 400].
Весьма странно, что В.М. Рынкову не приходят в голову простые и очевидные вопросы, которые могут возникнуть у читателя: «Почему Колчак не смог увеличить свою армию при расширении территории, занятой его войсками, а Красная Армия смогла»? Или: «Почему Колчак, которому не хватало людских и иных ресурсов, не мобилизовал в белую армию партизан Мамонтова на Алтае или Кравченко и Щетинкина в Енисейской губернии и не воспользовался теми продовольственными запасами Сибири, которые потом в течение всего 1920 г. эшелонами вывозились в Европейскую Россию»? А также: «Почему промышленный Урал, оказавшись под властью Колчака, не смог обеспечить вооружением и обмундированием его армию, которая к тому же обильно снабжалась бывшими союзниками по Антанте»?
Произвольность данного подхода к изучению Гражданской войны особенно явственно проявляется, если попытаться с его помощью проанализировать причины поражения Деникина, который, имея в своём распоряжении значительные людские и материальные ресурсы, наступал на Москву и расширял территорию. Но почему-то, как явствует из построений В.М. Рынкова, Красная Армия победила Колчака, а Деникин не смог победить Красную Армию. Значит, дело вовсе не в «социальной географии белого и красного режимов».
Можно было бы не обращать внимания на подобную абсурдную концепцию – мало ли разных путаных «теорий» появилось в постсоветское время. Однако данный автор уже не первый раз прибегает к построениям подобного толка, буквально заваливая историографическое пространство не только статьями, но и целыми книгами, давая пищу для мифотворчества и апологетики колчаковского режима.
Менее примитивна на первый взгляд концепция Н.С. Ларькова, отражённая в статье «Особенности начального этапа Гражданской войны в Сибири (ноябрь 1917 – май 1918 г.)». Автор, впрочем, не скрывает своего замысла – представить большевиков виновниками развязывания Гражданской войны в Сибири. Здесь и датировка «начального этапа» прямо с Октябрьской революции (Н.С. Ларьков называет её «Октябрьским вооружённым восстанием 1917 г. в Петрограде»), которая привела к появлению «нелегитимных военнополитических структур», а именно «государственных образований, располагавших определённой социальной базой и вооружёнными формированиями». Эти «структуры» вели между собой Гражданскую войну исключительно потому, заверяет Н.С. Ларьков, что «победа в этой войне являлась главным условием легитимации власти» [13, 188]. В итоге вся Гражданская война фактически переносится в формальное правовое поле «легитимности» – «нелегитимности».
Далее Н.С. Ларьков рассуждает следующим образом. Большевики «насильственно» захватили власть и приступили к выполнению «боевой» задачи «завоевать Россию». Чтобы придать убедительность своим домыслам, автор ссылается на работу В.И. Ленина [14, 127–128], где он якобы и формулирует эту задачу, особенно актуальную, по мнению автора, в Сибири, где большевики проиграли выборы в Учредительное собрание.
Давайте обратимся к первоисточнику. Прежде всего отметим, что работа, на которую ссылается Н.С. Ларьков, является первоначальным вариантом статьи В.И. Ленина «Очередные задачи Советской власти». Там действительно имеется фраза о «завоевании России». В этом наброске В.И. Ленин не расшифровывает свою мысль, что следует понимать под «завоеванием». Откроем окончательный вариант работы «Очередные задачи Советской власти». Вот что пишет В.И. Ленин: «Первой задачей всякой партии будущего является – убедить большинство народа в правильности её программы и тактики <…> Второй задачей нашей партии было завоевание политической власти и подавление сопротивления эксплуататоров<…> Мы, партия большевиков, Россию убедили. Мы Россию отвоевали – у богатых для бедных, у эксплуататоров для трудящихся. Мы должны теперь Россией управлять» [15, 172].
Налицо не просто вырванная из контекста фраза, а явная фальсификация. Приём, впрочем, не новый. В исследовательской литературе уже отмечалось, что, например, новосибирский историк В.И. Шишкин также вырывает из контекста ленинских работ отдельные фразы, а потом придаёт им то толкование, которое ему необходимо для «подтверждения» его «концепции» [8, 89–90].
Затем Н.С. Ларьков пускается в рассуждения о том, что для «большевистского “завоевания России”» требовалось соответствующее «военно-боевое сопровождение и обеспечение». И именно для этого они «использовали три вооружённые структуры»: солдат «Русской армии» (речь, по-видимому, идёт о царской армии времён Первой мировой войны), Красную гвардию и Красную Армию. Затем автор повторяет зады белогвардейской публицистики о том, что большевики не были в Сибири «авангардом пролетариата» в силу малочисленности здесь промышленных рабочих, но они получили поддержку солдат «Русской армии», которым понравились лозунги прекращения империалистической войны и декреты Советского правительства о мире и земле. Вся эта «Русская армия» была «притянута» к авторской конструкции с единственной, надо полагать, целью – показать, что таким образом большевикам в Сибири удалось реализовать лозунг превращения империалистической войны в гражданскую. Именно об этом автор глубокомысленно заявляет далее: «С выходом на военно-политическую арену солдатской массы и с опорой леворадикалов на военщину выдвинутый большевиками ещё в 1914 г. лозунг превращения империалистической войны в войну гражданскую приобрёл зримые очертания» [13, 190]. Очевидно, автор даже не подозревает или же умышленно умалчивает, что этот лозунг для большевиков потерял свою актуальность ещё в марте 1917 г.
Н.С. Ларьков ещё раз подчёркивает вину большевиков за разжигание Гражданской войны в Сибири, когда объявляет о том, что «процесс советизации Сибири побудил антибольшевистские силы к вооружённому противодействию». И далее приводятся самые разнородные факты: выступление юнкеров в Иркутске в декабре 1917 г., создание Военного совета на общесибирском Чрезвычайном областном съезде в Томске в том же декабре 1917 г., «необычный и амбициозный» проект формирования Сибирской армии «на базе находившихся на фронте сибирских частей с последующей их передислокацией в Сибирь», а также стихийное возникновение «тайных офицерских вооружённых организаций» и действия отрядов Б.В. Анненкова, И.Н. Красильникова, А.А. Сотникова и атамана Г.М. Семёнова [13, 192–193].
Логика автора до примитивности проста: революция – это плохо, потому что она вызывает контрреволюцию, а, значит, является причиной гражданской войны. Ответственные за Октябрьскую революцию – «леворадикалы»-большевики. Выходит, они и развязали масштабную Гражданскую войну в Сибири.
Чтобы усилить свою конструкцию, автор прибегает к следующему приёму. Он рассуждает о том, что «военно-политическое “кипение”» охватило лишь «города и отдельные местности Сибири». Сибирская деревня была лишь «обожжена» «сравнительно немногими крупными брызгами из “кипящего котла”», «советизация» затронула преимущественно «форму, а не содержание власти» (что в реальности имел в виду автор статьи, трудно понять, поскольку далее он разъясняет, что «к лету 1918 г. примерно в трети сибирских волостей и в большинстве сёл Советы отсутствовали, а имевшиеся – в массе своей были общекрестьянскими организациями»). И вот эта «благополучная» и далёкая от политики деревня, «не способная и не готовая тогда втягиваться в масштабную братоубийственную войну» была втянута в неё вооружёнными формированиями «нелегитимных военно-политических структур» [13, 195].
Ни выступление Чехословацкого корпуса, ни иностранная интервенция не считаются автором виновниками масштабной Гражданской войны. Нет, именно «схлестнувшиеся в непримиримой схватке за власть политические силы, партии, их лидеры, заинтересованные в дальнейшем разжигании военно-революционного пожара» вопреки «настроениям и желаниям большинства сибирского населения» [13, 195].
Весь «научный анализ», проделанный Н.С. Ларьковым, по существу, сводится к выстраиванию одномерной конструкции из внешне схожих фактов, имевших различное социально-политическое содержание и разную социально-классовую природу. А сближает статьи Н.С. Ларькова и В.М. Рынкова попытка свести сложное многофакторное явление к единственной причине.
Примечательно, что среди историков-«капитулянтов» встречаются те, кто в советское время отличился на ниве «классового анализа» противоборствующих политических лагерей в 1917–1921 гг. Так, новосибирский историк В.И. Шишкин затрагивает историю взаимоотношений Верховного правителя адмирала А.В. Колчака и Совета министров в лице его лидера П.В. Вологодского. Безусловно, данная тема нуждается в детальном изучении, но ещё больше она нуждается в понимании того, насколько она важна для раскрытия сущностных особенностей Гражданской войны в Сибири. Это последнее, как показано далее, автору или просто не приходит в голову, или тщательно камуфлируется.
Давайте проанализируем его статью «Верховный правитель адмирал А.В. Колчак и Совет министров Российского правительства: проблемы взаимоотношений (18 ноября 1918 – 3 января 1920 г.)». Автор излагает все факты сугубо «объективно»: он детально перечисляет заседания, в которых принимал участие А.В. Колчак, кадровые изменения в Совете министров и т. п. Не забывает упомянуть и о «Положении о временном устройстве государственной власти в России», с которого и началась вся перипетия взаимоотношений А.В. Колчака и Совета министров его правительства. В.И. Шишкин подчёркивает и то, что «в принципе взаимоотношения Верховного правителя и Совета министров к обоюдному удовольствию А.В. Колчака и П.В. Вологодского внешне всегда выглядели как сугубо деловые, конструктивные и бесконфликтные», поскольку «обе стороны относились друг к другу с уважением и пониманием», к тому же «Верховный правитель редко беспокоил Совет министров своими пожеланиями, просьбами или поручениями, которые возникали из текущей ситуации и в основном носили мелкий характер». И лишь изредка «благостная картина дружеских взаимоотношений Верховного правителя и Совета министров омрачалась несогласием, жалобами и/или протестами со стороны Совмина» [19, 156–157]. И только военные подобно сказочной бабе Яге были более частым «источником раздражения Совета министров». Далее приводятся некоторые факты на эту тему, впрочем, никаких комментариев автор не делает, демонстрируя «объективность» в исследовании.
Протоколы Совета министров, безусловно, являются историческим источником. Только надо уметь их анализировать с научных позиций. А чтобы написать такую статью, какую опубликовал В.И. Шишкин, научный анализ вовсе не нужен, достаточно лишь уметь читать и систематизировать прочитанное. Видимо, смутно осознавая это, в заключение своей статьи автор всё же решился прокомментировать изложенное. Так, чтобы хоть как-то пояснить, почему же колчаковский режим потерпел столь сокрушительное поражение в Гражданской войне, несмотря на дружеские взаимоотношения двух приятных во всех отношениях А.В. Колчака и П.В. Вологодского, автор разъясняет, что «Верховный правитель и Совет министров являлись во время Гражданской войны в России двумя верховными органами власти российской контрреволюции» [19, 159].
Обратим внимание на характерную неточность изложения: А.В. Колчак и Совет министров его правительства действительно были верховными органами власти, но только на бумаге. В итоге Гражданская война в представлении В.И. Шишкина предстаёт как некая правотворческая коллизия, а не реальная политическая борьба. В этом он сближается с сочинением В.М. Рынкова о социальной политике белых режимов, в которой последний автор, проанализировав вместо исторической реальности ворох бумаг, происходящих из бюрократических канцелярий, объявил о прогрессивности колчаковской социальной политики [8, 92–93].
Читаем дальше статью В.И. Шишкина: «С их дееспособностью и плодотворной деятельностью – каждого в отдельности и особенно совместной – противники большевиков во многом связывали возможность победы над Советами» [19, 159]. Ссылки автор не делает. И понятно почему. Поскольку ни одного такого противника большевиков он назвать не может. Но мы можем обратиться, например, к мемуарным сочинениям такого сподвижника А.В. Колчака как барон А.П. Будберг или Л.А. Кроля, и там мы прочтём, как они оценивали работу Совета министров [2, 317–318; 12, 185].
Желая усилить своё утверждение (которое, ещё раз подчеркнём, не соответствует исторической действительности), В.И. Шишкин пишет следующее: «Формально взаимоотношения между Верховным правителем и Советом министров всегда выглядели как деловые и эффективные». Автор, по-видимому, хотел сказать, что если пролистать только протоколы, то так и будет. Продолжим читать: «Такое впечатление во многом достигалось благодаря созданию и функционированию разного рода открытых и камерных “площадок”, на которых осуществлялись контакты между Верховным правителем и Совмином» [19, 159]. Что это за «площадки» автор никак не поясняет. Но в итоге признаёт: «Однако взаимодействие между Верховным правителем и Советом министров осуществлялось в основном на личном, а не на институциональном уровне, носило во многом внешний характер и по существу являлось малопродуктивным» [19, 159]. Далее автор ссылается на Г.К. Гинса, который обвинял П.В. Вологодского в неспособности к управлению. А затем и сам автор критикует А.В. Колчака, который хотя и был «патриотом России», но оказался «слабым аналитиком, не способным объективно оценить собственный потенциал и силы революционного лагеря», ему «недоставало таланта, квалификации и опыта грамотно организовать и эффективно осуществлять руководство Российским правительством» [19, 160].
Итак, перед нами яркий образец донаучной концепции «борьбы воль и интеллектов» как двигателя исторических событий. Только в очень слабом исполнении. И достаточно примитивном. С таким же успехом автор мог объяснить фашизм и нацизм перипетиями взаимоотношений Гитлера и Евы Браун. Более того, в рассуждениях автора «борьба воль и интеллектов» неявно переплетается с «теорией ошибок», которую В.И. Шишкин и его ученики ещё недавно столь активно пропагандировали в качестве «последнего слова исторической науки» [8]. Будь Вологодский поэнергичнее, а Колчак поумнее, не было бы разгрома белого движения – вот что в итоге хочет сказать В.И. Шишкин. Напомним автору, что был такой деятель в Крыму: барон Врангель – умный и энергичный, не чета Колчаку. А всё равно потерпел поражение. Значит, дело не в уме и энергичности. Но подобный вопрос автор даже не ставит, поскольку это было бы уходом от «объективности».
Аналогичный подход в анализе взаимоотношений Приамурского Народного собрания и Временного Приамурского правительства в 1922 г. продемонстрировал В.Л. Землянский. Вся проблема во взаимоотношениях двух органов власти, как и у В.И. Шишкина, свелась к личным амбициям лидеров парламента и правительства, их неспособности наладить продуктивные взаимоотношения [5, 177]. При этом автор умышленно не упоминает мою монографию «Политические партии в борьбе за власть в Забайкалье и на Дальнем Востоке (октябрь 1917 – ноябрь 1922 г.)», поскольку там дана оценка этих взаимоотношений, исходя не из чтения протоколов заседаний, а из анализа политической борьбы, которая происходила на Дальнем Востоке на завершающем этапе Гражданской войны. Учёт данного обстоятельства попросту разваливает все построения В.Л. Землянского.
Таким образом, перед нами не просто отдельные сочинения, а вполне определённая тенденция в современном изучении Гражданской войны в Сибири. Откровенная реанимация идей, заимствованных из белогвардейской эмигрантской публицистики вроде пресловутой «теории ошибок», характерная для подобных историков ранее, теперь заменяется «объективным» подходом. Он сводится к детальному описанию второстепенных и несущественных процессов и явлений, выдаваемых за «единственную причину» такого многомерного и многопланового явления как Гражданская война в Сибири. В этом и состоит донаучный характер этих построений.
Библиографический список
1. Бородина Г.Ю. Образ адмирала А.В. Колчака в театре и кино // Гражданская война в Сибири. Мат-лы Всерос. заочной науч.-практ. конф. Омск, 2013. С. 13–18.
2. Будберг А.П. Дневник белогвардейца (колчаковская эпопея) // Дневник белогвардейца. Новосибирск, 1981.
3. Вибе П.П. Монументальная коммеморация событий революции и Гражданской войны в России: путь к примирению или расколу // Четвёртые Ядринцевские чтения. Мат-лы IV Всерос. науч.-практ. конф. Омск, 2017. С. 5– 16.
4. Вибе П.П. Омск – столица белой России: мифологизация в пространстве публичной истории // Пятые Ядринцевские чтения. Мат-лы V Всерос. науч.-практ. конф. Омск, 2019. С. 9–19.
5. Землянский В.Л. Приамурское Народное собрание в 1922 году: деловая работа и противостояние с Временным Приамурским правительством // Гражданская война на востоке России (ноябрь 1917 – декабрь 1922 г.). Сборник материалов Всероссийской научной конференции с международным участием (18–20 ноября 2019 г.). Новосибирск, 2019. С. 170–177.
6. Кокоулин В.Г. «Война памятников» и «Война памяти» в постсоветской России // Пятые Ядринцевские чтения. Мат-лы V Всерос. науч.-практ. конф. Омск, 2019. С. 29–35.
7. Кокоулин В.Г. «Забывая Гражданскую войну»: взгляд на события Гражданской войны в Новосибирске в середине 1930-х гг. // Гражданская война на востоке России: взгляд сквозь документальное наследие. Мат-лы III Всерос. науч.-практ. конф., посв. 100-летию восстановления Советской власти в Сибири. Омск, 2019. С. 123–126.
8. Кокоулин В.Г. Политические процессы в годы Гражданской войны в постсоветской историографии (на примере белой Сибири) // Гуманитарные проблемы военного дела. 2017. № 2 (11). С. 88–96.
9. Кокоулин В.Г. Революция 1917 г. в мифологическом измерении // Четвёртые Ядринцевские чтения. Мат-лы IV Всерос. науч.-практ. конф. Омск, 2017. С. 25–29.
10. Красильникова Е.И. Октябрьские торжества в Восточной Сибири: коммеморативный аспект (1920 – середина 1941 г.) // Четвёртые Ядринцевские чтения. Мат-лы IV Всерос. науч.-практ. конф. Омск, 2017. С. 30–33.
11. Красильникова Е.И. Памятные места и коммеморативные практики в городах Западной Сибири (конец 1919 – середина 1941 г.): Автореф. дис. … д-ра ист. наук. Омск, 2016.
12. Кроль Л.А. За три года. Октябрь 1917 – апрель 1920 г. (Воспоминания, впечатления, встречи). Владивосток, 1920.
13. Ларьков Н.С. Особенности начального этапа Гражданской войны в Сибири (ноябрь 1917 – май 1918 г.) // Гражданская война на востоке России (ноябрь 1917 – декабрь 1922 г.). Сборник материалов Всероссийской научной конференции с международным участием (18–20 ноября 2019 г.). Новосибирск, 2019. С. 188–195.
14. Ленин В.И. Первоначальный вариант статьи «Очередные задачи Советской власти» // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 36. С. 127–164. 15. Ленин В.И. Очередные задачи Советской власти // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 36. С. 165–208.
16. Петин Д.И., Стельмак М.М. Педагогика в архиве на службе преодоления мифов массового сознания о Гражданской войне в России // Омский научный вестник. Сер. Общество. История. Современность. 2018. № 3. С. 9–15.
17. Рынков В.М. Социальная география Гражданской войны: восток России в 1918–1922 гг. // Гражданская война на востоке России (ноябрь 1917 – декабрь 1922 г.). Сборник материалов Всероссийской научной конференции с международным участием (18–20 ноября 2019 г.). Новосибирск, 2019. С. 388–400.
18. Шиловский М.В. Война с памятниками или за памятники: мемориализация памяти о Гражданской войне в Сибири // Гуманитарные проблемы военного дела. 2019. № 1 (8). С. 133–137.
19. Шишкин В.И. Верховный правитель адмирал А.В. Колчак и Совет министров Российского правительства: проблемы взаимоотношений (18 ноября 1918 – 3 января 1920 г.) // Гражданская война на востоке России (ноябрь 1917 – декабрь 1922 г.). Сборник материалов Всероссийской научной конференции с международным участием (18– 20 ноября 2019 г.). Новосибирск, 2019. С. 143–160.
Кстати, все актуальные публикации Клуба КЛИО теперь в WhatsApp и Telegram:
подписывайтесь и будете в курсе.
Поделитесь публикацией!
© Если вы обнаружили нарушение авторских или смежных прав, пожалуйста, незамедлительно сообщите нам об этом по электронной почте или через форму обратной связи.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: