В.М.Фриче: "Крушение "Народной воли""

Клиниченко. Перед обыском.

В конце семидесятых годов для передовой интеллигенции не подлежало уже сомнению, что ей не остается другого выхода, как вступить на путь политической борьбы, что прежде чем ей удастся осуществить социальный переворот, ей предстоит совершить революцию политическую.

В июне 1879 года собрался в Липецке съезд членов социально-революционной партии, присвоившей себе название „Земля и Воля" для обсуждения вопроса о целесообразности и необходимости террористической борьбы с самодержавием, которую некоторые члены партии уже признавали и отстаивали если не на страницах официального органа, то на столбцах „Летучего листка Земли и Воли". Съезд открылся небольшой речью одного из лидеров террористической фракции, Н. Морозова.

„Наблюдая современную общественную жизнь въ России — говорил он — мы видим, что никакая деятельность, направленная на благо народа, в ней невозможна вследствие царящего в ней правительственного произвола и насилия. Поэтому всякому передовому общественному деятелю необходимо, прежде всего, покончить с существующим у нас образом правления, но бороться с ним невозможно, иначе как с оружием в руках. Поэтому мы будем бороться по способу Вильгельма Телля до тех пор, пока не достигнем таких свободных порядков, при которых можно будет беспрепятственно обсуждать в печати и на общественных собраниях все политические и социальные вопросы и решать их посредством свободных народных представителей".

На съезде присутствовал в качестве гостя не входивший в организацию „Земля и Воля" А. Желябов. Всецело присоединяясь к выводам Н. Морозова, он заметил, что бороться за политическую свободу собственно дело буржуазии, но так как она у нас и слаба и нерешительна, то эту задачу должна взять на себя поневоле социально-революционная партия. Закрылся съезд речью Александра Михайлова, проследившего шаг за шагом всю эволюцию политики Александра II от либеральных реформ в сторону все сгущавшейся реакционности, одной из самых сильных речей, когда-либо произнесенных русским революционером.

*) К биографии Желябова. Былое 1906. № 8.
**) Н. Морозова: Возникновение Народной Воли. Былое. 1906. № 12.

В том же июне месяце происходил пленарный съезд партии в Воронеже. 

Хотя террор и был признан участниками съезда лишь „средством исключительным", когда на очередь был поставлен вопрос о поддержке „лиги царе-убийц", ответ неожиданно получился положительный. Тогда Г. В.Плеханов потребовал, чтобы была оглашена статья Н. Морозова (из „Листка Земли и Воли") о „терроре, как осуществлении революции в настоящем" и когда на его вопрос, имеет ли орган партии, никогда не стоявшей на такой точке зрения, право высказывать подобные взгляды, снова получился ответ утвердительный, он вышел из организации, и редакторами „Земли и Воли" были избраны террористы Н. Морозов и Л. Тихомиров *). Bсе попытки примирить оба противоположных течения, на что особенно много сил потратила Софья Перовская, ни к чему не привели, и единая „Земля и Воля" раскололась на две партии: на вскоре скончавшийся „Черный Передел" и на „Народную Волю".

*) Н. Морозовъ: Тамъ же. Аптекманъ: Земля и Воля.

Началось героическое единоборство кучки революцюнеров-интеллигентов с самодержавием, в котором их поддержали лишь одни передовые рабочие Степан Халтурин, Тетерка, Тим. Михайлов, Пресняков. После целого ряда неудачных покушений (под Александровком, в Одессе, под Москвой и в Зимнем Дворце) народовольцам удалось наконец убить Александра II — 1 марта 1881 г. (первая бомба была брошена Рысаковым, вторая, убившая царя и самого метателя, — Гриневицким).

Партия медленно разлагалась.

Даже официальный ее орган („Народная Воля") в последнем номере. (от 1 окт. 1885 г.) вынужден был писать:

„Мы обязаны признаться перед лицом русского общества, что действительно деятельность революционной партии сократилась и что вообще за последние четыре года она не столько наносила удары правительству, сколько сама старалась защищаться от его ударов". 

„Народная Воля" умирала.

Один из свидетелей этой печальной агонии так резюмировал итог своих наблюдений: „престиж партии, завоеванный героической плеядой первыхъ борцов „Народной Воли", погиб; людей, которые могли бы поднять упавшее знамя и понести его дальше, нет; вера в жизненность программы и тактики партии исчезает".

*) Въ 1887 г. „Народная Воля" перестала существовать **).

*) Бах. Воспоминания народовольца. Былое, 1907 г. № 1, 2, 3.
**) Отдельные народовольчесме кружки существовали, однако, в столицах еще в 90-х годах.

Крушение „Народной Воли" не могло не иметь для интеллигенции самых тяжелых и печальных последствий.

На смену семидесятникам шел — восьмидесятник.

Разгром „Народной Воли" был прежде всего равносилен крушению веры во всемогущество интеллигенции, в ее историческую миссию, в ее творческие силы. В 1870 г. вышла та книга, на которой воспиталось героическое поколение революционеров — „Исторические письма" П. Л. Лаврова. О том, какое впечатление она произвела на молодежь, застрявшую в нигилизме шестидесятых годовъ, чем она для нее была, свидетельствуют следующие слова одного из представителей этого поколения: „Мы увлекались Писаревым, который говорил нам о великой пользе естественных наук для выработки в человеке „мыслящего реалиста". Мы готовились все стать такими „мыслящими реалистами", которые желают жить во имя своего „развитого эгоизма", низвергая все авторитеты и ставя целью свободную, счастливую жизнь, как нас самих, так и наших единомышленников (т.-е. интеллигенции). И вдруг небольшая книжка, которая говорит нам, что на естественных науках свет не клином сошелся, что на одной анатомии лягушки далеко не уедешь, что есть другие важные вопросы, есть история, есть общественный прогресс, есть, наконец, народ, голодный измученный трудом народ, рабочий людъ который поддерживает на себе все здание цивилизации и который только и позволяет нам заниматься и лягушками и всякими другими науками, есть, наконец, наш неоплатный долг перед народом, великой армией трудящихся".

*).

*) Русанов: П. Л. Лавров. Былое, 1907. № 2.

Въ „Историческихъ письмахъ" Лавровъ не только поставил вопрос об интеллигенции (хотя и не употребляя этого слова), но и сразу же окружил ее светящимся ореолом, сделав ее творцом истории и прогресса. Соединяясь в общежития во имя совместного удовлетворения своих потребностей, люди создали с течением времени ряд учреждений, обычаев и воззрений, совокупность которых называется культурой. Застывая и каменея, эта „культура" превращается в нечто незыблемое, становится тормозом для дальнейшего движения жизни вперед. Двигать жизнь дальше могут только особые, избранные натуры, люди мысли, мыслью постигающие новые потребности развития и берущие на себя осуществление этих потребностей — „критически мыслящие личности". И только они —эти критически-мыслящие личности" — являются „интеллигентами", а не всякий, „сдавший экзамен" и не всякий, „получивший диплом", не всякий, — профессор и академик".

Двигая жизнь дальше, приспособляя „культуру" к новым потребностям развития, критически-мыслящая личность тем самым перерабатывает ее в „цивилизацию". Так становится она творцом исторического прогресса. В объективный ход общественного развития она вносит свои высокие цели — а именно, создание таких форм общественности, которыя позволяли бы каждой личности достигнуть всестороннего развития „в физическом, умственном и нравственном отношениях", или, иначе „воплощение в общественных формах истины и справедливости". Превращая „культуру" в „цивилизацию", критически-мыслящая личность превращает вместе с тем „процесс" истории в „прогресс" истории. Так становится интеллигенция — демиургом истории. Выполняя это свое высокое предначертание, критически-мыслящая личность возвращает тем самым народу то, что она от него получила. Свою критическую мысль интеллигент мог развить в себе только потому, что миллионы были обречены работать, лишенные света и воздуха, знаний и красоты. 

Так как каждое „удобство", которым пользуется интеллигент, каждая .мысль", которую он имел досуг приобрести, „выработать", куплены „кровью, страданиями или трудом миллионов", то критически-мыслящая личность, бессильная и „исправить прошлое", и „отказаться отъ своего развития", снимет с себя „ответственность за кровавую цену своего развития", если „уменьшить зло в настоящем и будущем". А эта обязанность расплаты с народомъ для нее тем легче, что наполнит ее сердце счастьем. Ибо „отыскивая и распространяя истину", „уясняя себе справедливый строй жизни", „стремясь воплотить его", критически-мыслящая личность не только делает все, что может „для страждущаго большинства в настоящем и будущем", но и „увеличивает собственное наслаждение".

Чаруя интеллигенцию, только что выступившую на сцену истории, грандиозным образом критически мыслящей личности в роли творца, превращающего „культуру" в „цивилизацию", а „процесс" истории в „прогресс" истории, „Исторические Письма" Лаврова подкупали своим учением о долге этой критически мыслящей личности перед народом и о ее обязанности „снять с себя ответственность за кровавую цену ее развития" чрезвычайно многочисленную и влиятельную в семидесятых годах группу интеллигенции, а именно „кающихся дворян", этих — по выражению одного из крупнейших идеологов эпохи — представителей „уязвленной совести". Под неотразимо-увлекающим впечатлением от этих „Писем" двинулась в начале семидесятых годов (1872) передовая интеллигенция в народ, в деревню, в качестве пропагандистов и бунтарей. Это было движение „стихийное", по определению Кропоткина, „одно из тех массовых движений, которые наблюдаются в момент пробуждения человеческой совести". Это был, по выражению Степняка-Кравчинского, скорее какой-то „крестовый поход". „Люди стремились не только к достижению определенных практических целей, но вместе с тем к удовлетворению глубокой потребности личного нравственного очищения". 

„Социализм" был для них „религией", а народ „божеством". Наткнувшись в своей бунтарско-пропагандистской деятельности, часто просто просветительно-культурной, не только на равнодушие народных масс, но и на непреоборимые полицейские препятствия, критически мыслящая личность — возмутилась. Громче голоса „кающихся дворян", стремившихся „снять с себя ответственность за кровавую цену своего развития", послышался голос интеллигентов-разночинцев, этих по выражению упомянутого идеолога эпохи представителей „возмущенной чести". Призыв к служению народу сменился призывом к борьбе с правительственной системой. Пропагандистов и бунтарей, „деревенщиков" сменили народовольцы. В такой же, если не в большей степени сознавали они себя творцами истории. Опираясь лишь на себя (хотя и пропагандируя среди рабочих и среди офицерства), они взяли на себя огромную задачу одним взмахом превратить „процесс" истории в „прогресс" истории. Подобно библейскому силачу они взвалили ceбе на плечи гаазские ворота, чтобы отнести их на вершину горы, но гаазские ворота оказались им — не по силам.

Критически-мыслящая личность не претворила „процесса" истории в „прогрессъ". „Мысль", этот молот, которым она хотела выковать светлое будущее, оказалась обманщицей.

Под гнетущим сознанием этой катастрофы слагался душевный мир восьмидесятника. Он еще живо помнил поколенье борцов, стремившихся „не безполезно жизнь прожить", поколенье, которому „от начала и до заката дней" звучал голос идеала

Вперед за мир и за людей.

Он помнил, с какой бодрой верой, с какой радостной надеждой они вступали в жизнь, но обманула их уверенность, что близко время —

Когда, как дивное сиянье, 
Блеснет повсюду над землей — 
Свобода, честность, правда, знанье 
И труд высокий и святой!

Для интеллигента-восьмидесятника было очевидно, что, мысль, это главное оружие критически мыслящей личности, этот волшебный ключ от врат заколдованного эдема, не сдержала своего слова, не оправдала возложенных на нее надежд. Если семидесятник, воспитанный на „Исторических Письмах" Лаврова, беззаветно верил в мысль, то восьмидесятник Надсон, свидетель крушенья идеалов старших братьев, был готов ее проклинать, ее, „в дерзкомъ ослеплении весь мир мечтавшую сиянием озарить".

К чему кипела ты в работе неустанной?
Что людям ты дала и что дала ты мне?
Не указала ты из мглы исход желанный,
Не помогла родимой стороне!

Между тем, как старшие братья ясно видели перед собою определенную цель: „воплощенье в общественныя формы истины и справедливости", между тем, как они были убеждены, что „процессъ" истории они превратят в „прогрессъ" истории, младшее поколение, вышедшее на историческую сцену после их разгрома, под свежим и тягостным впечатлением их крушения, усматривало в историческом движении уже только „процессъ", а не „прогрессъ". Все по-прежнему жизнь шла вперед своим властным шагом, шла вперед „сильная" и „светлая", а восьмидесятник Надсон, хватался в исступлении за край ее одежды и с искривленным от муки лицом, задыхаясь, бросал ей в лицо слова, полныя злобы и гнева:

В твоих законах смысла нет
И цели нет в твоем движеньи!

А когда он обращал свои взоры за грани настоящего, туда, где старшим братьям мерещился мираж обетованнаго рая, восьмидесятник не видел там ничего, кроме зияющей пустоты и восклицал угрюмо вместе с Надсоном:

Темно грядущее. Пытливый ум людей 
Пред тайною его бессильно замирает.

Так, обманутый мыслью, не оправдавшей возложенных на нее надежд, не улавливая в „процессе" истории „прогресса", восьмидесятник погружался в пессимизм, неведомый старшим братьям. „Жизнь безъ призванiя" давила его, как кошмар, и вместе с Надсоном он порою восклицал:

Мне кажется, что я схожу с ума!

И перед ним, изверившимся и изстрадавшимся, вставал из тьмы прошлого образ великого проповедника Нирваны, образ Будды (Надсон трижды пытался его воссоздать). Сквозь эти мечты о небытии все громче однако пробивалось в душе интеллигента-восьмидесятника иное настроение. Если борьба за страждущих, которой старшие братья посвятили жизнь, в которой они видели свой „неоплатный долгъ передъ народом", завершилась катастрофой, если „критически-мыслящая личность" вовсе не является демиургом истории, если история есть только „процессъ", а не „прогрессъ", то не разумнее ли жить во имя собственного самоутверждения?

И душа восьмидесятника стала ареной потрясающей драмы. Актерами в ней были „альтруизмъ", унаследованный от „Историческихъ Писемъ" Лаврова, и „эгоизмъ", взлелеянный крушением поколения борцов-революционеров. Вчера еще поэт этого печального безвременья был готов „отречься отъ личнаго счастья", вчера он еще „клеймилъ презреньемь всехъ этихъ сытыхъ людей", вчера он еще говорил:

Что покуда на свете есть слезы 
И покуда царит непроглядная тьма, 
Безконечно постыдны заботы и грезы 
О тепле и довольстве родного угла.

А сегодня, когда в окно заглянула весна, ему уже „безумно хочется счастья". Все чаще в ушах восьмидесятника раздавался голос искусителя-демона, звавшего его забыть старые идеалы — все равно потерпевшие крушенье — и зажить своей личной удобной и приятной жизнью.

За братьев, страждущих в удушливой ночи, 
Не исходи по капле кровью; 
Не стоит жалкий мир ни жертв, ни слез, 
Ищи-же и для себя благоуханных роз!

И бывали „мгновенiя", когда интеллигент-восьмидесятник внимал голосу искусителя, когда он, по примеру поэта этого поколения безвременья, был готов „украсить цветами стены тюрьмы" и „вспугнуть огнями поэзiи" ютившихся в ней „мышей, паутину и тьму", когда он словами Надсона говорилъ ceбе и другим:

Прочь же мрачные думы и слезы, все прочь,
Что рождает тоску и сомненья!
Мы на пир наш друзей и подруг созовем
И в объятьях любви беззаветно уснем...

В такие „мгновенiя" он был готов проклинать каждого, кто за „сплетенными сетью цветами" упрямо будетъ видеть все ту же „тюрьму", каждого, кто крикнул бы пирующим „опомнитесь, братья!"

Поэт восьмидесятых годов, поэт безвременья, Надсон лично остался в душе верен старым альтруистическим заветам семидесятников. Последнее слово осталось не за демоном-искусителем. Слишком рано торжествовал он. Вот он появляется из-за угла, отвешивает иронический поклон и напоминает поэту о его былых клятвах — „отречься отъ радости жизни для битвы со зломъ". Поэт выпрямляется. Снова ярко и громко звучат в его сердце старые „забытыя слова".

Да, смейся,
Что мне малодушному хочется счастья,
Как путнику тени в томительный день,
Но знаю я твердо, что скоро с тобою
Я слажу, мой демон, изгнав тебя прочь
И сердце, как встарь, не сожмется тоскою —
Тоскою о счастьи в весеннюю ночь.

И так же как искусителя-демона, гнал Надсон от себя другую опасную сирену — соблазнительницу. Воспитанный в традициях семидесятников, признававших лишь такую поэзию, которая ведет людей „въ бой съ неправдою и тьмой", он видел порою перед собой иной образ поэзии — „прелестницу нагую" в венке из „душистыхъ розъ", несущую с собой „гармонiю небесъ и преданность мечте".

И был закон ее — искусство для искусства. 
И был завет ее — служенье красоте