«Пусть устраивают самоубийства». Нравы губернской тюрьмы начала XX века

Всё, описанное ниже, относится к вышеуказанному периоду, за исключением двух случаев сумасшествия и покушения на самоубийство, имевших место в два предыдущие года.

Администрация Саратовской тюрьмы гордится строгим и последовательным проведением в жизнь арестантов принципа, положенного в основу тюремного режима. Принцип этот — полнейшее обезличение заключённых. Доведение арестанта до такого состояния, когда он совершенно перестаёт осознавать себя человеком, теряет вовсе не только чувство элементарного человеческого достоинства, но утрачивает и всякую способность к проявлению воли — вот идеал местных тюремных властей в лице Начальника Степанова, Старшего Помощника Логинова и Помощника по женскому отделению Бара. И надо им отдать справедливость: они идут к намеченной цели твёрдо и не останавливаются в выборе средств к её достижению.

Иркутский тюремный замок

Препятствия на пути устраняются без промедления. Первое препятствие — появление в составе самой администрации лиц неподходящих, могущих нарушить единство; такие люди устраняются сразу или выдавливаются постепенно, смотря по обстоятельствам.

Более постоянные препятствия коренятся среди тех, ради кого создана система — среди заключённых. И между ними могут быть выделены лица и группы (разряды), легче или труднее поддающиеся воздействию системы; на вторых и обращается главное внимание. Уголовные женщины — элемент наиболее покорный, и потому они менее удостаиваются внимания властей. Уголовные мужчины занимают среднее место. А самый трудно поддающийся обработке элемент — это политические. Поэтому-то с момента прибытия в тюрьму каждого нового политического все представители администрации настораживаются: не внес бы он диссонанса в дух тюрьмы, дух приниженного рабства и жалкого безволия.

Низшие чины, строго вымуштрованные, как охотничьи собаки над зверем, почти инстинктивно делают стойку и ждут только малейшего знака начальства. И горе тому политическому, который не сумеет или не захочет успокоить насторожившихся: начинается травля, не знающая удержу. Сигнал к ней даётся «старшим» одиночного корпуса, где обычно помещаются политические. Его распоряжение санкционируется Начальником. На женском отделении не менее энергично орудует свой «старший» Василий Петрович и, одинаково послушный и ему и начальнику, Бар. Но душой и вдохновителем всего является Логинов, правая рука начальника, стремящийся к занятию этой должности и работающий с искусством и усердием, достойным лучшей участи.

Спасения ждать неоткуда: письма подвергаются строжайшей двойной (тюремной и жандармской) цензуре. На свиданиях (десять, а то и пять минут) за каждым Вашим словом и жестом следят четыре, а то и больше, зоркие глаза. И свидания, и право переписки могут быть отняты по малейшему поводу, товарищ прокурора в случае жалобы «юридическими» основаниями оправдывает меры администрации; так, когда политические заключённые заявили протест против переодевания их в арестантское платье, то он нашел действия властей совершенно правильными; врач тюремный, он же Саратовский врачебный инспектор, личность недостойная звания врача, которому гораздо более подходящее наименование тюремщик, в этой тюрьме существует только для ухудшения участи заключённых, ибо на официальных освидетельствованиях признает больных здоровыми, почти без осмотра, если это соответствует видам властей, а в случае чего может найти и несуществующую болезнь, объясняющую «капризы» арестанта, например, неврастению, истерию и пр.; что же касается лечения арестантов… то он его всецело предоставляет фельдшерам, сам никогда не находя на это времени, даже в серьёзных случаях; фельдшера же имеют строгую инструкцию: только выдача лекарств и больше ничего; и вот сода и касторка лечат больных от последствий неудовлетворительного питания, хина и салицилка — от последствий холода и сырости в камерах.

Чины Архангельской тюрьмы. Фотография 1910 года

В практике большинства наших тюрем есть обычай, очень неудобный для ревностных сторонников принципа уничтожения в арестанте чувства человеческого достоинства, во что бы то ни стало, обычай этот — некоторое отграничение политических от уголовных в смысле избавления первых от наиболее унизительных формальностей тюремного устава. Начальник С[аратов]ской тюрьмы Степанов и его достойные сподвижники, Логинов и Бар, одним из основных условий тюремного режима поставили полное уравнение в этом отношении политических с уголовными, за весьма немногими исключениями лиц, почему-либо имеющих хорошую возможность защиты (по общественному положению своему). Верные общему нашей администрации обыкновению действовать не прямо, а с подходцем, они ввели в тюремный обиход такое положение: административный политический не есть политический, это просто административный, т.е. общеуголовный. Под эту же категорию они не смущаясь подводят всех политических, кто не является «крепостником», т.е. отбывающим срок заключения в крепости по приговору суда.

Подведение политических под общеуголовный режим даёт себя чувствовать очень серьёзно: они подвергаются ряду унижений, а в случае протеста ряду взысканий. В указанный в начале статьи период времени ряд политических следственных, находившихся в ведении С[аратовского] жандармского [у]правления подвергнут следующему общеуголовному режиму: обращение на ты, обязательность выкрикивания: «Здравия желаю, Ваше Благородие, или Господин Старший», арестантская форменная одежда.

Тульский тюремный замок, группа арестантов на принудительных работах под надзором тюремного надзирателя. 

Фотография 1902 года

Кроме обращения на ты, они же подвергались без всякого повода оскорбительной ругани со стороны надзирателей, дело в том, что употребление администрацией по адресу заключённых безобразных нецензурных ругательств является одной из принадлежностей общеуголовного режима С[аратов]ской тюрьмы, причём эта площадная ругань не всегда является ответом на какую-либо провинность: надзиратели во время «оправок» систематически осыпают заключённых безобразными эпитетами, просто ради собственного удовольствия, иногда даже произносят их спокойным тоном: «Иванов, отправляйсь, да смотри …(безобразная ругань) не расплёскивай воду» и так далее в этом роде.

Кстати об «оправках»: в С[аратов]ской тюрьме проведена недавно канализация, но она отразилась на арестантах только возникновением целого ряда процессов, с соответствующими наказаниями, о нахождении в параше кусочка бумажки, комочка капусты из щей, прядки волос и тому подобных предметов, будто бы могущих засорить трубы. Пользоваться же клозетом или водопроводом заключённым не приходится. В камерах ни того, ни другого нет (излишняя роскошь!) два раза в сутки, не более, заключённые выпускаются по очереди в уборные, но малейшее, на 1–2 минуты, задержание там вызывает раздражённую ругань со стороны наблюдающих надзирателей. Поэтому арестанты моются кипячёной водой из чайника и пользуются парашами, которые выливают в клозет.

Параши, конечно, распространяют зловоние. Чтобы при открытии камер избавить администрацию от неприятных обонятельных ощущений, написанными правилами тюрьмы строго воспрещается пользоваться парашами с шести утра до семи вечера, т.е. между утренней и вечерней поверкой. Те, желудок которых не подчинился правилу, для первого раза оставляются без обеда. Параши каждую отправку тщательно обыскиваются особой палкой с крючком и «преступление никак не может остаться не обнаруженным». Благодаря наличности параш, воздух в тюрьме отвратительный, особенно в часы оправок, во время которых приступы рвоты у заключённых, особенно у женщин, не редкость, ведь зловоние из коридоров и уборных в особые отверстия проходит в камеры.

Самарская губернская тюрьма

Прогулка продолжается минут 15, а то и меньше, причём в дни свиданий, бань, передач и выписки её вовсе не бывает, даже для тех, у кого нет свиданий; большинство следственных и не имеющих в городе близких родственников и передач — все политические, в том числе и злополучные административные. Весной 1915 года прогулок не было во все дни оттепели, между прочим две с лишним недели подряд на Страстной, Святой и Фоминой, причина официальная — на прогулочном дворе мокро, а действительная причина — надзиратели по случаю праздника решили избавить себя от лишней возни.

На Рождество и позже никто из администрации не мог приняться очень долго за составление годового отчёта по хозяйственной части, и поэтому заключённые шесть недель сидели без выписки, не имеющие передач буквально голодали — казенный паёк состоит из очень скверного арестантского хлеба, порции сухой, часто холодной и пригорелой пшённой каши и супа или щей из протухшей капусты, то и другое совершенно пустое, без мяса и жидкое, как вода, на ужин выдавалась жиденькая кашица, вернее, похлёбка, из той же пшённой крупы, единственно употреблявшейся в тюрьме. Обычно выписка бывает приблизительно два раза в месяц, далеко не аккуратно, в летний жар провизия в камерах портится в два дня.

Нельзя не сказать и ещё об одном страдании заключённых того же порядка — это холод и сырость. В ряде камер температура даже в совсем небольшие морозы спускалась ниже 9, а то и 8 С°., так было в женской больнице, где лежали родильницы с грудными младенцами. В общей палате этого отделения вследствие сырости вода капала с потолка, а топили здесь так: не больше восьми полен раз в сутки в печь, согревающую большую палату; жалобы больных не приводили ни к чему.

Внутренний коридор Минского тюремного замка

Тяжёлое моральное состояние заключённых, особенно политических, усугублялось большой нуждой в книгах, очень ничтожная по размерам тюремная библиотека состоит из книг духовного содержания «для народа» и из «беллетристики» или, вернее, старых разрозненных, растрёпанных журналов и нескольких книжек русских писателей с вырванными листами. Доставка книг с воли была обставлена массой трудностей, применялась двойная цензура, жандармская и тюремная, и в результате в тюрьму попадали не менее чем после месячного странствия только беллетристика и учебники. Да и эти книги попадали только к тем, у кого родственники обладали достаточной энергией и настойчивостью.

Ужасной вещью были обыски, производившиеся довольно-таки часто и систематически: толпа надзирателей во главе со старшим вваливается в камеру политического, по команде он раздевается донага и так стоит, руки по швам, пока начальство осматривает его камеру, одежду и его самого всего вплоть до рта, куда один из надзирателей засовывает пальцы. На женском отделении, в том числе и в больнице, старший переворачивал собственноручно постели уголовных женщин и политических каторжанок, сопровождая свою работу соответственной руганью, окриками, толчками и пинками. Обыски у женщин сопровождались всегда истерическим плачем и рыданиями.

Стоит сказать ещё об одной характерной черте тюремного режима: заключённым строго запрещалось иметь в камере иной раз самые необходимые вещи. Чтобы получить зубную щётку, нужно было усиленно хлопотать через родных в течение нескольких недель, то же с каждым лишним носовым платком, которых полагалось один на 10 дней. Занятие для женщин рукоделием было страшно затруднено тем, что не разрешалось ни под каким видом иметь ножницы, какой бы то ни было крючок и т.д. Письменные принадлежности выдавались после целого ряда настойчивых хлопот со стороны родных во всех инстанциях, месяца через два, не раньше, с начала заключения.

Тульский тюремный замок, тюремный надзиратель с группой арестантов-татар. 

Фотография 1902 года

Таков нормальный уклад арестантской жизни в Саратовской тюрьме. Практиковавшиеся в изобилии наказания делали его непереносимым даже для самых терпеливых и выносливых. Редкий заключённый умудрялся просидеть там свой срок, не побывав в карцере. При одиночном корпусе Саратовской тюрьмы имеется два карцера — тёмный и светлый, в обоих страшная сырость, холод, ужасная грязь. Насекомые так и кишат в досках нар, клопы не выносят карцерной обстановки и не живут там, но зато другие, менее требовательные, страшно плодовитые и отвратительные паразиты разведены в невероятных размерах, по выходе из карцера в течение очень долгого времени нет возможности освободиться от них. Они не выводятся в карцерах намеренно, так говорят надзиратели.

В тёмном карцере устроены особые отдушины наружу, в которые проходит сквозной ветер, само собой разумеется, что взять с собой в карцер не только одеяло или подушку, но даже бушлат не разрешается. Пища в карцере — хлеб и вода. По закону нельзя оставлять арестанта в карцере более семи суток, но на деле правило это сплошь и рядом обходится очень просто: возвращаемый утром из карцера к вечеру отправляется обратно и начинает новый семидневный срок, повод при желании найти всегда можно. Так один политический следственный из трёх месяцев, проведённых в тюрьме, 56 суток просидел в карцере, другой из трёх месяцев пробыл там 27 суток.

В карцер попадают по ничтожным поводам: на обыске в камере одного рабочего политического была найдена на окне между рамами старая корочка хлеба, заключённый, как и всегда, очень сдержанно и вежливо объяснил, что он в этой камере всего второй день, и корка, совсем высохшая, очевидно, осталась от его предшественника, так оно и было, тем не менее его отправили на трое суток в карцер. Вот ещё случай с уголовным: на утренней поверке происходит следующий разговор: Старший: «Ты, шарлатан этакий, почему ночью бушлатом накрывался?» Арестант: «Мне, господин Старший, было очень холодно: камера холодная, меня лихорадит». Старший: «А я вот тебя в карцер спущу для лечения». Надзиратели уводят больного в карцер, по дороге он стонет.

Нижние чины одной из тюрем. Фотография 1903 года

По вечерам до камер первого этажа одиночного корпуса часто долетают глухие стоны, сдавленные крики: то в подвальном этаже избивают отправляемых в карцер. Политического, упомянутого раньше, проведшего в карцере 56 суток, били жестоко при каждом отправлении в карцер. Били кулаками, топтали сапогами, повалив на землю. Причиной избиения были протесты его против неправильных действий администрации, например, по прибытии в тюрьму он отказался надеть арестантское платье, его избили и посадили в карцер на семь суток, избиению подверглись и его товарищи, не желавшие добровольно одеть арестантскую одежду. Избитый в карцере политический обратился с жалобой к Логинову. «Жаль, что меня не было, я бы прибавил», — ответил тот со своей обычной язвительной усмешкой. И заключённые боятся жаловаться: потом бывает еще хуже: мстят за строптивость.

Вот ещё повод для избиения и карцера: Логинов во время вечерней поверки, остановившись у дверей камеры политического еврея, делает ядовитое замечание: «Фу, как жидом воняет». Свита хохочет. Раздражённый постоянными издевательствами администрации над своим «жидовством», заключённый ответил: «А если воняет, так понюхай». В результате тяжкие побои и карцер.

Рукоприкладство вообще в большой моде не только на мужском отделении, но и на женском, к нему прибегают не только надзиратели, но и помощники. Осенью 1914 года был в женской больнице такой случай. Две женщины уголовные поссорились между собой. Надзирательница пожаловалась помощнику. Изящный франтоватый Владимир Петрович Бар явился в ту же минуту на расправу: выругав обеих женщин непечатными словами, он в заключение дал звонкую пощечину одной из них и удалился очень довольный благополучным и скорым завершением инцидента. С особенным удовольствием били евреев и военнообязанных иностранных подданных, давая тем исход своему патриотизму.

Киевская губернская тюрьма

В заключение приведу два случая, когда тюремный режим отразился на заключённых трагически, оба имели место в женском отделении, где режим легче. О подобных же случаях в одиночном корпусе, к сожалению, не могу рассказать, так как не знаю деталей, а неточностей, по понятным причинам, допускать не нахожу возможным.

Политическая, молодая девушка, долго сидела в тюрьме. И долго придумывала способ покончить с собой: верёвки не было, ножа или ножниц тоже, яда тем более. Наконец, придумала: из толстых казенных ниток сплела верёвку. Ночью надзирательница вынула её из петли. Она была ещё жива, и случай остался в стенах тюрьмы.

Пожилая женщина, сельская учительница, невинно оклеветанная священником, год сидела в одиночке, наконец, у неё начались галлюцинации. Надзирательница доложила начальнику. Он только справился: не буйствует ли она, и, получив отрицательный ответ, успокоился. Оставленная в своей одиночке больная сошла с ума.

И многое ещё можно бы рассказать о жизни заключённых Саратовской губернской тюрьмы, но и этого достаточно.