Кронштадт в 1906 году (Воспоминания революционерки). Часть 1

Автор: Зубелевич Ю. (Даша).

Издание Кронштадского Совета рабочих и солдатских депутатов. 1917 год.

О книге – судя по удаленной (вырезанной) с титульного листа фамилии владельца, сам владелец был так или иначе репрессирован. 

Об авторе – Юлии Михайловне Зубелевич (партийный псевдоним Даша Кронштадская) см. http://pkk.memo.ru/letters_pdf/001146.pdf и https://geno.ru/news/8474/ 

К сожалению, у нас в распоряжении только первая из трех частей книги, - то есть до самого восстания дело не дойдет. Но жизнь Кронштадта показана живо и разносторонне. Интересно сравнить эти воспоминания с книгой «Первые батальоны» – с точки зрения стиля. Юлия Михайловна по партийной принадлежности эсерка, эту ее книгу редактировал сам Виктор Чернов, главный идеолог эсеров. «Так живо представилось мне, что народ, это – былинный Илья Муромец, сиднем просидевший не «тридцать лет и три года», а целые века, и ждущий только, чтобы прохожий сказал ему вещее слово: «Встань, подымись, разогни мощную спину, испробуй непочатую богатырскую силу и убедись, что ты все можешь, если захочешь!» - вот пассаж, абсолютно невозможный для Всеволода Сорокина. Любование народом, поклонение народу – это в парадигме: Они (народ) и Мы (передовая интеллигенция). У Сорокина другая парадигма: Мы (народ) и Они (буржуазия). Граница между этими парадигмами – октябрь 1917-го.  

Отрывок из книги:

(…)Чуть задремала под утро, будят к заутрене. Делаю над собой отчаянное усилие, чтобы встать.

Сегодня служит сам «батюшка», подобранный старичок с приятным розовым лицом. Его проповедь на избитую тему о геенне огненной поражает отсутствием живой любви к людям и какого бы то ни было вдохновения: как урок зазубренный и давно надоевший, выходят из его уст деревянные скупые слова. А его приближенные в каком-то историческом экстазе внимают ему. Их руки сложены крестом на груди, глаза уведены к небу, громкие воздыхания оглашают церковь, переходя в стоны, становясь все неистовее. Сосредоточенно и важно молится рядом пришлый народ. Как и у моей старушки, в глазах у них, устремленных к «целителю», столько бездонной веры и столько страданий и тоски! Тяжелые мутные слезы застревают в морщинах натруженных изборожденных лиц.

Начинается обряд благословения после службы. Иоаннитки бросаются вперед, бесцеремонно расталкивая толпу. Натиск их растет. Полицейские все с большим трудом отбивают их отчаянные атаки, работая локтями, кулаками и… глоткой, и от натуги становясь прямо багровыми. Мелькают сорванные в драке платки с голов, растрепанные волосы; трещат разорванные кофты; некоторые взбираются на решетки и, сброшенные почти с саженной высоты, дико кричат при падении, давя окружающих… 

А на верху стоит розовенький старичок, протягивая руку для поцелуя и равнодушным взглядом скользя по толпе. (это об Иоанне Кронштадском – Т.К.)

(…)Заговорили о матросах, ходивших нынче зимою на усмирение в Прибалтийский край. Злоба и негодование сдавливают грудь, голоса становятся чужими, жесткими, дрожат губы. То и дело поминают про кондуктора Ягунова, добивавшего расстреливаемых, не знавшего пощады даже для малых детей. Обсуждают, что делать с усмирителями. 

- Чего решать? Без нас решено: бьют их у нас, кровопийцев!

- Бойкот Каинову племени!

- Опоганили матросскую честь!

Один только Калмыков не участвует в этом всеобщем проклинании. Он долго сидит молча и вдруг, как бы решившись, начинает странным сдавленным голосом:

- Так ли, братцы? Ладно ли?

- А что, по-твоему, жалеть сволочей? – накидывается на него Недотрогин.

- Да я, - вопиет Сорокин, - в тюрьме рад был, кажется, стенку зубами изгрызть, чтобы только добраться до них, да задушить их, каиновых иродов!

- Не дело, товарищи, - возражает Калмаков. – Я про Ягунова не говорю. Ему… ему в самый раз свинцовый подарок! – не сказал, а словно молотком по чугуну пробил он, весь энергично выпрямившись. – А вот кто по неволе шел, тех тоже убивать?

Недотрогин зло сопит.

- Меня бы по неволе не заставили! – не унимается Сорокин. 

- Что взять с темного человека! – продолжает Калмаков: - А ведь вы им ходу не даете никакого, дохнуть, прямо сказать, не позволяете. Как-то намеднись я книжку вслух читал товарищам, запрещенную. Усмиритель тут же лежал, укрывшись с головой одеялом. Вдруг как вскочит, весь дрожит, за голову хватается, словно не в разуме человек. Затравили! – кричит. – Как волка затравили! Человек ведь я! Все равно ведь, что штыки были к нашим грудям приставлены! Как было ослушаться? За что нас распинаете?

- Ишь, проняло гадину! Какую книжку-то читал ты?

- Проняло! Совесть зазрила!

- То-то что совесть! – радостно подхватывает Калмаков. – А теперь парень к книге присосался, отбою нет!

Постановляют: выпустить прокламацию с описанием зверств в Прибалтийском крае, в частности, подвигов Ягунова; его самого убить; а к остальным стараться подходить по-доброму, «глаза им на свет разувать».