ЧЕЛОВЕК ИЗ УГЛЯ. Неоптимистическая трагедия Алексея Стаханова. Часть I

Автор: Олег ДЗЮБА

Источник: "Литературная газета", №2019 / 30, 23.08.2019

…Была у парня мечта, она и погнала в дорогу. Заманчивая такая мечта, серая в яблоках. Почему именно такой масти лошадь хотелось привести домой после заработков на шахте, он и сам не знал. Но цель свою видел отчётливо, зная, что крестьянину без лошади жизнь не в жизнь. Он уезжал из деревни, полный святой и непреложной уверенности, что через год-другой благополучно вернётся туда вновь. Как и многие другие такие же парни, он сорвался с обжитого ещё прадедами двора и отправился искать счастья.

И спустя некоторое время мечта и вправду сбылась – прямо к проходной шахты ему подавали пролётку с ухоженными лошадьми. Правда, через полвека творцы красивой легенды о нём уверяли, будто он почти не пользовался собственным выездом, предпочитая добираться в новую квартиру после смены пешком. На самом деле, ни персональной конной тяги, ни – чуть позднее – автомобиля он не чурался, поскольку ходить в одиночку по ставшей уже родной Кадиевке ему стало не вполне безопасно: завистников и недругов хватало. А вот вернуться в деревню навсегда не удалось, поскольку вскоре после приезда в Донбасс по стране прокатилась коллективизация вкупе с раскулачиванием, а трудиться на колхозных нивах наш герой не спешил. Зато когда через много лет он собрался в кои-то веки навестить оставшуюся ещё в живых родню, то встречали его как самого уважаемого гостя – всем миром, хотя… непонятно – то ли из уважения, то ли из любопытства.

В поздней, скупой на слова, как и подобает всем подобным казённым бумагам, автобиографии для отдела кадров, о своей жизни он писал кратко:

Разговор наш с Петровым, воспроизводимый по старым записям в блокноте, состоялся в кабинете первого секретаря горкома партии города Стаханова, куда я приехал по командировке одной из центральных газет, дабы написать нечто юбилейное к пятидесятилетней годовщине стахановских свершений.

Хозяину начальственных апартаментов по фамилии Дыма пояснения Петрова не понравились:

Ночную смену они выбрали не случайно. Вроде бы всё продумано было, всё рассчитано, но рисковать никто не хотел. Кроме Стаханова, Петрова, Машурова, редактора шахтной многотиражки «Штурмовка» Павла Михайлова, ну и крепильщиков никто о задуманном не знал. И ночью 30 августа клеть унесла их по стволу шахты вниз к забою. 

Стаханов осмотрел лаву, проверил воздушную магистраль, подключил отбойный молоток. Много лет спустя он уверял, что молоток буквально играл в его руках, отваливал уголь целыми глыбами, крепильщики едва успевали поддерживать свод стойками, пыль скрипела на зубах, а самому ему казалось, будто невиданный скоростной агрегат уносит его вглубь подземелья…

Что он чувствовал на самом деле, теперь уже никто не расскажет. Книгу, которая позднее вышла за авторством Стаханова, на самом деле написал корреспондент «Правды» Гершберг. Где правда, где журналистский вымысел – неведомо.

Есть и альтернативная версия этой истории, которую я услышал в городе Торезе, где Стаханов провёл последние годы своей в чём-то трагической, а кое-где и трагикомической жизни. 

В 1970 году, когда Стаханову присвоили звание Героя Социалистического труда, в партком шахтоуправления «Торезское» пришло письмо бывшего редактора многотиражки «Штурмовка» Павла Михайлова, который был со Стахановым под землёй в ту легендарную смену. 

Но вернёмся к ставшей уже канонической версии, которую я выслушал от Константина Григорьевича Петрова:

Теперь в «стахановский забой» никто уже не войдёт. Знаменитая шахта в девяностые годы прошлого века закрылась, не выдержав рыночных новшеств. Впрочем, у этого заброшенного забоя есть адрес на поверхности. Легендарная смена закончилась как раз под домом 13 по Ульяновской улице на глубине 450 метров. После полувекового юбилея там установили памятный камень. Уж не знаю, уцелел он до наших дней или нет. А вот памятник самому Стаханову в бывшей Кадиевке есть. Когда-то я угодил на его открытие, воочию увидев многих из тех, кто вслед за первым ниспровергателем норм ринулся на штурм привычных показателей.

Молодая удаль горячила кровь. Почёт, свалившийся на плечи Стаханова, действовал на остальных лучше любого допинга. Тем более, что кроме обещанной коровы и пресловутых «чуней» рекордсмен тут же получил квартиру и немало иных поощрений, о которых остальным приходилось только мечтать. 

Нижеприводимый документ появился на свет сразу же после того, как Алексей и его сотоварищи по сенсационной ночной смене очутились на поверхности донбасской земли. Петров в разговоре со мной категорически отрицал, что заготовил проект постановления заранее, но экспромтом столь впечатляющий план экстренного материального поощрения явно не создать. Скорее всего, парторг сочинил его ещё накануне. Однако главное всё же не в предыстории этой беспрецедентной официальной бумаги, а в её содержании:

Последний пункт особенно красноречив и подсказывает, что всеобщие восторги не подразумевались. Напротив, имелись серьёзные опасения, что «трудящиеся массы» проявят свой энтузиазм совсем не в плюсовом для шахтпарткома режиме. 

По современным понятиям, странно и другое обстоятельство: «материализацией духов и раздачей слонов», по выражению Остапа Бендера, занимался парторг, который реальными, а не духовными ценностями вроде бы ведать не должен. Может быть, тогда между Петровым и директором шахты Иосифом Заплавским первая кошка и пробежала. В конце концов, директор оказался в лагере, а Петров в его кабинете. Кстати сказать, крепильщиков Щиголева и Калинина, без которых рекорда быть не могло, никто особо не вспоминал. А ведь они в полном смысле слов спасли всю затею Петрова от краха, поскольку, опасаясь провала, Константин Григорьевич готовил ударную смену без огласки и в спешке. Досекретничались до такой степени, что никто не позаботился доставить в шахту крепёжный лес. Подниматься наверх, будить кладовщика, адреса которого никто не знал, самим таскать древесину в клеть и выгружать её внизу никому не хотелось да и время подгоняло. Замешкавшись со всем этим, энтузиасты рисковали не успеть с рекордом до начала утренней смены, за срыв работ можно было угодить под уголовную статью, и Петров вполне мог встретить Международный юношеский день не трудовым свершением, а в каталажке в ожидании суда. Поэтому крепёж принялись торопливо собирать буквально по деревяшке то там, то тут. Если бы не крепильщики, вряд ли кто додумался порыться в давнем завале: безалаберность и неаккуратность в данном случае спасла откровенно авантюрный проект!

Крохи почёта, доставшиеся крепильщикам со стахановского «стола», свелись к упоминанию о них в книге «Рассказ о моей жизни», вышедшей через три года за авторством рекордсмена. Другими благами и почестями их обделили. Герой дня, по мнению Петрова и тех, кто распространял почин, должен был быть один. Делить «курицу славы» на всех он счёл нерезонным. Всё, словно в песне Окуджавы: «А пряников сладких всегда не хватает на всех». Такое сплошь и рядом бывает в спорте: медаль получает чемпион, его тренер повышает рейтинг и вправе рассчитывать на престижный контракт, а врач и массажист остаются в тени. Обязанности тренера при Стаханове случайно взял на себя Петров. Он же отбирал претендентов и на последующие старты. 

Константин Григорьевич говорил мне, что после неожиданного резонанса, он сам выбирал кандидатов на достижение ударных показателей, объединив в себе обязанности въедливого кадровика и врача. Кое-кого парторг-селекционер отбраковывал по идейным соображениям, кому-то не повезло со здоровьем. Некий комсомолец Обрезанов сбежал из больницы едва ли не с операционного стола и, презрев свой аппендицит, умолял парткомовцев сделать ставку на него. Парня убедили не горячиться и пообещали «поставить в очередь на рекорд» после выздоровления. К несчастью для Обрезанова, его мечты о трудовом подвиге ко времени выхода на работу уже никого не интересовали.

Парторг участка «Никанор-Восток» Мирон Дюканов сразу после ударной смены пообещал Стаханову, что рекорд долго не продержится и четвёртого сентября Дюканов нарубил-таки 115 тонн угля. На следующий день Дмитрий Концедалов выдал 125 тонн. Центральный орган ЦК КПСС газета «Правда» удостоила поначалу стахановское свершение всего-навсего двадцатистрочной заметки. Но вскоре на шахту позвонил нарком тяжёлого машиностроения Григорий Константинович Орджоникидзе, известный ещё как «товарищ Серго». Первый звонок был в обком компартии Украины, однако там ничего о рекорде не знали. Тогда наркома соединили прямо с Петровым, который после разговора с главой важнейшего наркомата от переживаний не смог обойтись без сердечных капель, поскольку не предполагал, к чему приведёт его затея. С высоты наших дней столь пристальное внимание, проявленное одним из первых лиц государства к событиям на рядовой шахте, не может не изумлять, но на самом деле должна восхищать прозорливость наркома. 

К 1935 году трудовые атаки на планы и нормы превратились своеобразный вид спорта. Задолго до Стаханова на комсомольских и партийных собраниях обсуждали книгу Валентина Катаева «Время, вперёд!». В ней автор рассказывал о почти синхронных гонках за максимальные показатели работы бетономешалок на стройплощадках разных уголков страны – от Магнитогорска до Сталинграда. Ударничество этих потогонных смен основывалось на добровольном надрыве людей, истово веривших в светлое будущее. 

Чуть ли не единственным из современников, кто публично усомнился в безоговорочно плюсовой оценке починов и рекордов, был литератор и журналист Алексей Гарри, назвавший воспетую Катаевым магнитогорскую эпопею «хаосом». «Бетонная истерика в конечном итоге стоила Советскому Союзу немало денег», – констатировал он на страницах «Литературной газеты». Тонкость ситуации в том, что резкий отзыв напрямую не относился к самому «чудовищному рывку» магнитостроевцев. Автор на первый взгляд критиковал в основном собрата по перу. Но вот что справедливо пишет уже в наши дни о тех же событиях Сергей Шаргунов в биографической книге о Катаеве: «Между тем люди выбивались из сил, не все могли и хотели превращать артели в штурмовые бригады и сражаться, не щадя живота своего, как на фронте. Многие проклинали «неосуществимую скорость». На Сагадеева (реальный прототип одного из героев Катаева) через несколько дней после его «мирового рекорда» напали, кого-то из «ударников» убили. В местной прессе рассказывалось о расправе над комсомольцем-бригадиром: «…был найден связанным, избитым, с забитым землёй ртом и положенным на соломенный мат, который был подожжён». 

В ту пору все подобные случаи списывали на вредителей, особо упирая на недобитых кулаков. На стройках первых пятилеток действительно трудилось немало бывших крестьян, бежавших от коллективизации. Кое-кто из них и впрямь таил злобу на власть и тех, кто её олицетворял. Но мазать всех одним миром, по крайней мере, опрометчиво. К примеру, именно из вынужденно разлучённых с землепашеством сельчан выбился в трудовые маяки и объявлен был даже основоположником стахановского движения в машиностроении нижегородский кузнец Александр Бусыгин…

Очевидно, что «товарищ Серго», прекрасно знавший, что всенародно разрекламированные показатели выполнения пятилетних планов были во многом дутыми, увидел в кадиевском эксперименте пример для подражания в поиске рациональной организации труда, которая могла бы если не вытеснить, то немного скорректировать царившее всюду потогонное ударничество. Попытка разделения процесса труда в забое на отдельные звенья и впрямь выглядела новинкой, несмотря на то, что выгода от внедрённого в Америке Фордомконвейера уже ни для кого не была секретом. 

Суть одна и та же, но перенести этот конвейерный принцип в шахту никто прежде не пробовал. Орджоникидзе первым оценил эффект, который, казалось бы, сулил всей стране стахановский рекорд. За считанные дни движение, которое иначе как «стахановским» уже не называли, перехлестнуло границы Донбасса. Следующая правдинская публикация была гораздо объёмней и называлась «Советский богатырь». 

Стахановцы становились не только героями дня, но и героями страны. Такого значения слова «герой» словари русского языка ещё не учитывали. Как, впрочем, и слова «рекорд», применительно к труду. На безвестных ещё накануне шахтёрских парней, а потом и на их последователей на транспорте, на ткацких фабриках и ещё Бог весть каких заводах, свалилась слава, которую они не ждали и к которой готовы не были. Почётные грамоты и ордена, президиумы всесоюзных совещаний, съездов, конференций и прочих подобных мероприятий. Во время поездок по стране Стаханова и его друзей встречали как всенародных героев. На заводах во время их визитов рабочие бросали станки.

Пропагандистская индустрия СССР тут же заработала во всю мощь. Её «ударники» тоже трудились, так сказать, не покладая перьев. Илья Эренбург опубликовал открытое письмо стахановке-ткачихе из Ивановской области Дусе (Евдокии) Виноградовой. Суть его проще всего передать перифразом известной песни: «Вы трудитесь, мы вас воспоём». Вот что он писал: «Любим вас не потому, что вы знамениты и знатны, но потому, что у нас с вами одни муки и радости <…> муки и радости творчества». 

При всём уважении к талантам и заслугам Эренбурга, умудрявшегося прославлять советских героев труда из Парижа, трудно, однако же, безропотно согласиться с безапелляционной попыткой обласканного властью литератора поставить знак равенства между своими делами и заботами ивановско-донбасских тружеников. Но правила идеологической игры расстояний не признают. 

Других современников заносило и покруче. Юрий Олеша договорился до того, что обрушился в связи со стахановским рекордом… на Дмитрия Шостаковича. Зима 1936 года началась с публикации печально знаменитой правдинской редакционной статьи, громившей в пух и прах оперу «Леди Макбет Мценского уезда». С появлением анонимного пасквиля началась шумная кампания по безоговорочному осуждению угодившего в немилость композитора. Остаётся только гадать, чего ради Олешу потянуло в ряды хулителей, но этот «Везувий в снегу», как назвала писателя его одесская землячка Вера Инбер, умудрился заявить, будто именно Шостакович мешает ему в полной мере восхищаться стахановскими свершениями.

Стоит ли удивляться, что у иных вчерашних рядовых забойщиков вскружило голову без всяких водки или спирта? Хотя, чего греха таить, ни в том, ни в другом они себе тоже, бывало, не отказывали. Первым буквально на ровном месте споткнулся Дмитрий Концедалов. Приехав в Москву с друзьями и коллегами по шахте да по рекордам на какое-то всенародное рекламно-трудовое «вече», он встрял в драку прямо у вагонной двери на вокзальной платформе. 

– К Митьке какой-то ворюга в карман залез, – говорил мне один из первостахановцев Василий Григорьевич Силин. – Ему кричат: берегись! Он карманника за руку, но откуда-то второй вывернулся. Концедалов пиджак с плеч и в драку. Милиционер подоспел, скрутили кого надо, а пиджака нет. Деньги-то ладно, их почти и не имелось, мы командировочные в Москве получали, да на лацкане орден был. А награды повторно не выдают. Он перед Орджоникидзе прямо на колени пытался упасть, но и товарищ Серго ничего поделать не смог. Никите Изотову, да и нашему Лёшке имена даже поменяли, а второй орден чеканить поскупились.

История с перекрещиванием героев первых пятилеток полулегендарна и трагикомична. В те времена на газетных страницах полные формы имён почти не употреблялись. Героев публикаций именовали или просто «товарищами» или ставили перед фамилией первую букву инициалов. Таким образом, «А.Стаханов» из Андрея, как якобы его назвали родители, превратился в «Алексея». С этим именем он в историю и вошёл. По сходной причине знаменитый ударник Никифор Изотов, благодаря центральному печатному органу ЦК КПСС, стал Никитой. Константин Петров уверял меня, что попытки обоих найти справедливость с помощью Орджоникидзе встретили отпор с лаконичным комментарием наркома: «Правда» не ошибается». 

Стаханова неприятности типа концедаловской до поры до времени миновали, хотя разных поводов для них он подавал предостаточно. Одну из малопочтенных историй он сам поведал незадолго до смерти на встрече со студентами политехнического института в Донецке вскоре после присвоения кумиру первых пятилеток звания Героя Социалистического Труда. Очевидец пересказал мне этот эпизод следующим образом. 

По завершении официальной части в достаточно узком кругу профессуры знаменитого некогда «новатора», которого большинство собеседников воспринимали едва ли не как оживший музейный экспонат, стали расспрашивать о давно минувшем. 

«Носите на здоровье, – отвечает, – а сержант сейчас под арестом за нарушение формы одежды». Оказалось, что сержант в моих сапогах в караулку пришёл, а там проверка, вот и загремел он на «губу» или как там она в НКВД называлась. У них с этим строго было. Могли и подальше навсегда заслать. И ведь не прикажи товарищ Серго для нас «стахановский» буфет в гостинице устроить, ничего бы с сержантом такого не вышло. Я сапоги эти долго таскал, хорошая кожа была, теперь такой и не найдёшь… 

Не слишком ароматные эти воспоминания рекордсмена комментария не требуют, но всё же кое-какие сомнения вызывают. Перед походами в Кремль донбассцев и прочих «ударнико-стахановцев» переодевали в подобающую уровню мероприятия одежду. Сапоги же с парадным костюмом никак не сочетались. Так что под очи Вождя Стаханов скорее всего в обувке от НКВД не представал, ибо должен был сменить её на цивильные штиблеты где-то по дороге или в самой гостинице. 

Стоит всё же пояснить, что значили тогда «хромари» для рядового шахтёра. Один из наставников Стаханова в первые недели работы на шахте вспоминал дореволюционные годы: «В казарме для рабочих было так сыро, что лягушки под нарами прыгали. А приличных сапог на всю честную компанию имелось три пары, которые по воскресеньям и праздникам носили по очереди!» К середине тридцатых годов кваканья в общежитиях слыхивать уже не доводилось, но приличная обувь доступна была не каждому…

С этим малоаппетитным при всей его смачности случаем соседствовали другие, не столь дурно пахнущие, в прямом и переносном смысле, но весьма колоритные факты. О них мне с удовольствием поведал тот же, так сказать, сценарист и продюсер рекорда Константин Григорьевич Петров, почти не расстававшийся со своими подопечными во время их вояжей в Москву. Передаю с его слов.

На приёме в присутствии Главного Вождя и многих других вождей низших рангов шахтёры так расчувствовались, что Петрову, не по-стахановски, но всё же немало «принявшему на грудь», пришла на ум шальная, но неотвязная идея, за разрешением на воплощение которой он рискнул обратиться к самому Сталину. 

– Иосиф Виссарионович, – спросил он, расхрабрившись, – дозвольте нам, посланникам угольного Донбасса, сплясать для вас нашу шахтёрскую «барыню»? 

Сталин, попыхивавший одной из своих знаменитых трубок, одобрительно кивнул, и шахтёры пошли вприсядку по кругу. В номера гостиницы «Москва» они добирались пешком через Красную площадь. Волнение вкупе с эйфорией были таковы, что где-то около Мавзолея вся компания затянула песню, и не какую-нибудь, а «Шумел камыш…». Ко второму куплету кто-то вдруг спохватился и вполголоса встревоженно произнёс: 

– Братцы, молчок! Не то заберут! 

И оглянулся на пару молчаливых провожатых, шедших позади. Весёлая компания разом стихла и дружно уставилась на соглядатаев или телохранителей. Никто внятно не мог сказать, кто же они на самом деле. Один из сопровождающих, уловив смущение, если не испуг шахтёров, подошёл поближе и дружелюбно изрёк: «Ребята, не бойтесь. Сегодня вам всё можно!». Инициатор верноподданического танца уверял: разувшись уже в гостинице, обнаружил, что сбил ноги до крови. Остальным танцорам-ухарям было не легче, поскольку разносить свои новые и притом жестковатые штиблеты никто не успел. 

В ту развесёлую пору Стаханов даже угодил на обложку американского журнала «Тайм», который знаменитостей из «одной шестой» части земной суши прежде не жаловал. Журналистка из США, приехавшая в Кадиевку, больше, чем рекордом, заинтересовалась тем самым, серым в яблоках, конём, ради которого Стаханов и очутился на Донбассе. Прочитав о «лошадиной» мечте в очерке Михаила Кольцова, американка захотела проехаться в санях по-русски. Упряжку ей подали и покатали на славу, с ветерком, правда, кони были не серыми, а вороными. Петров был не против, чтобы присоединиться, но сани оказались тесноваты. Места ему не нашлось даже на облучке, поскольку рядом с кучером уселся американский фотограф. Неугомонная дама увязалась за Стахановым и в шахту, то и дело задавая вопросы типа: не силой ли заставили его идти в забой той августовской ночью, не надорвался ли он и, наконец, к смущению не отходившего ни на шаг Петрова прямо в лоб спросила, а верит ли вообще мистер Алексей в Советскую власть? 

– А в кого ж мне верить, если Бога нет?! – ответил ей Стаханов.

Но если американке всё ж таки дозволили под присмотром, но без посредников пообщаться с экзотическим героем, то популярному тогда французскому писателю Андре Жиду у нас попросту попытались навесить лапшу на уши. Миссия лакировщика действительности досталась журналисту Михаилу Кольцову, сопровождавшему почётного гостя в поездке по Советскому Союзу. Судя по книге Жида «Возвращение в СССР», особыми иллюзиями от увиденного и услышанного он во время визита не страдал, хотя ехал на восток исполненным симпатий к стране социалистического эксперимента. Согласно его воспоминаниям, Кольцов, демонстрируя доверительность, сказал влиятельному собеседнику, что налицо новые и необычные проблемы. Лучшие рабочие-стахановцы… в массовом порядке бегут с заводов. 

Ошеломлённый услышанным Андре Жид попросил объяснений, которые оказались не менее удивительными. По уверениям Кольцова, рабочие получают «такую громадную зарплату», что не могут её потратить, поскольку товаров в стране не хватает. Поэтому, накопив несколько тысяч рублей, люди компаниями отправляются «роскошно отдыхать», зная, что их всегда возьмут обратно на те же трудовые места, когда деньги иссякнут. Администрация ничего не может поделать, так как без этих людей не обойтись. Причём речь не об одиночках, а о тысячах стахановцев. 

Кольцов при всех его несомненных талантах и неоднозначности дураком, разумеется, не был. Улыбка, которой он сопровождал свой фантастический рассказ, подсказала Жиду, что воспринимать слова визави всерьёз не стоит. При этом само стахановское движение будущий нобелевский лауреат оценил вполне положительно, хотя и без иллюзий:

«Стахановское движение» было замечательным изобретением, чтобы встряхнуть народ от спячки (когда-то для этой цели был кнут). В стране, где рабочие привыкли работать, «стахановское движение» было бы не нужным. Но здесь, оставленные без присмотра, они тотчас же расслабляются. И кажется чудом, что, несмотря на это, дело идёт. Чего это стоит руководителям, никто не знает. Чтобы представить себе масштабы этих усилий, надо иметь в виду врождённую малую «производительность» русского человека.

На одном из заводов… мне представляют стахановца, громадный портрет которого висит на стене. Ему удалось, говорят мне, выполнить за пять часов работу, на которую требуется восемь дней (а может быть, наоборот: за восемь часов – пятидневную норму, я уже теперь не помню). Осмеливаюсь спросить, не означает ли это, что на пятичасовую работу сначала планировалось восемь дней. Но вопрос мой был встречен сдержанно, предпочли на него не отвечать.

Тогда я рассказал о том, как группа французских шахтёров, путешествующая по СССР, по-товарищески заменила на одной из шахт бригаду советских шахтёров и без напряжения, не подозревая даже об этом, выполнила стахановскую норму».

Жаль, что писатель не уточнил, в каком угольном бассейне и в какой шахте его соотечественники превзошли Стаханова и его последователей. Скорее всего речь шла не о новом рекорде, а о увеличенных после триумфа затеи Петрова нормативах, которые могли именовать стахановскими. Как ни обидно видеть скептицизм французского интеллектуала, приходится согласиться с очевидным: производительность труда в шахтах, либо в любой другой отрасли была далеко не близка к желаемой. В какой-то степени рекордоманию можно уподобить ласточке, которой в одиночку не под силу приблизить весну.

Но хотя поработать с французами или с кем-то ещё из иноземных коллег Стаханову не довелось, встречи с шахтёрами из «мира капитала» бывали, причём одна из них через много лет круто развернула судьбу нашего героя. Но об этом немного позже.

Стать кумиром своей страны, всего поколения, а то и целой эпохи иной раз, как видно на примере Стаханова, по воле случая совсем нетрудно. Удержаться на плаву – куда сложней и желающим оставаться на слуху не обойтись без многих довольно обременительных обязанностей. Возьму пример «из другой оперы»: в охотку что ли было принцессе-дискотечнице Диане летать в Африку и ради рекламного фото брать там на руки искалеченных чернокожих детей?! А уклониться не получится – статус обязывает!

Статус советских героев труда подразумевал необходимость призывать к повторам своих свершений «производственные коллективы» всего СССР и напутствовать их на достижение «новых горизонтов». Стаханов и в этом деле нежданно-негаданно для себя выбился в первопроходцы. Множество писем за его подписью рассылалось по самым невероятным адресам. Думается, что сам подписант их не только не сочинял, но зачастую и не читал. Он напутствовал полтавских колхозников села Жуки и «товарищей паровозников». Он обращался к делегатам X съезда ВЛКСМ и к зимовщикам острова Врангеля, в редакцию «Правды», к заполярным горнякам и зимовщикам, слал в Мадрид на адрес газеты «Мундо обреро» шахтёрский привет… бойцам испанской республиканской армии!

«Колхозникам и колховникам» сельхозартели под подобающим названием «Большевик» Стаханов сообщал, что рад сельским успехам, обрисованным в полученном им «тёплом товарищеском письме и обещал через газету «Путь Серго» (как стал называться после смерти Орджоникидзе «Кадиевский пролетарий») «сделать это замечательное письмо о радостях и победах новой колхозной жизни достоянием всех трудящихся города и района». 

Дальше речь пошла о донбасских делах и о борьбе с тёмными силами, без информации о которых колхозная Полтавщина видимо никак не могла обойтись: 

Обращение к паровозникам начиналось с минорных нот, которые в первом же абзаце менялись мажорными: «Я вспомнил 1935 год, который мы, с вами чуть не провалили как и по углю, а также и в транспорте. На протяжении восьми месяцев наш план вместе с вашим планом шёл всё вниз. Благодаря стахановскому движению мы смогли с вами за 4 месяца вытянуть наши шахты и весь наш транспорт на высокую ступень». 

Дальше следовали необходимые напутствия: 

Эти послания читались не только их адресатами. Подобные «письма» перепечатывались чуть ли не всеми газетами СССР, являясь по факту непреложными руководствами на многие случаи жизни. 

Но содержание этих двух пропагандистских опусов хоть как-то объяснимо с учётом обстоятельств времени и места действия, зато послания, направленные за Полярный круг наводят совсем на другие размышления. Арктические рудники Вайгача и Амдермы находились в ведении НКВД и трудились на них главным образом заключённые. Вайгачская «зона» была настолько отрезана от остального мира и условия существования в ней были так суровы, что зимой даже могилы рыть было невозможно: умерших заталкивали под лёд в проруби и полыньи. Призывать её обитателей к ударному труду было кощунственно и абсурдно. Стаханова и его безымянного соавтора в какой-то степени извиняет разве что очевидное неведение о происходившем на рудниках Севера Дальнего.

Что же касается письма на остров Врангеля, то его иначе, как бредом (на первый взгляд) вообще не назвать. Если пожелание «всяческих успехов в… боевой прекрасной работе по освоению Арктики» вполне понятно и с пропагандистской точки зрения оправданно, то пламенное пожелание «пусть растут ряды стахановцев среди работников Арктики» заставляет усомниться в здравом рассудке тех, кто текст перед публикацией утверждал. На «острове метелей», как назвал его в своей книге один из первых исследователей Ушаков, зимовало около тридцати человек с Большой Земли и постоянно жило примерно семьдесят эскимосов. Непонятно, каким образом могли они трудиться «по-стахановски» и множить ряды тех же стахановцев? Любопытства ради, я просмотрел от корки до корки книгу профессора О.А.Ерманского «Стахановское движение и стахановские методы». Её автор, считавшийся ведущим в СССР специалистом тех лет по научной организации труда, перебрал множество примеров проявления стахановщины, но зимовщиков своим вниманием обошёл. Хотя… нет в ней ничего и о бытовавшей в НКВД практике брать повышенные обязательства по разоблачению «врагов народа»…

Единственное правдоподобное объяснение «врангелевского» эпизода эпистолярной деятельности Стаханова, на мой взгляд, связано с громким судебным процессом, завершившимся в Москве за полгода до публикации этого обращения. Обвинителем выступал лично генеральный прокурор СССР Андрей Вышинский, что вызвало немало пересудов, так как на скамье подсудимых без малейшей надежды на снисхождение оказались личности незначительные – бывший начальник зимовки на острове Врангеля и его каюр. Первого считали инициатором, а второго исполнителем убийства врача по фамилии Вульфсон. Остальные их грехи были попросту довеском к главному пункту обвинительной речи. Прямых улик следствие не раскопало, но по нравам юриспруденции того времени, для «высшей меры социальной защиты» хватало и косвенных доказательств. Расстрельный приговор был предрешён, вынесен и приведён в исполнение, благо что подсудимые никаких симпатий к себе по многим причинам вызвать у публики не могли. 

Смертные приговоры тогда никого не удивляли, но географические координаты места преступления подталкивали многих к неприемлемым для властей размышлениям. Освоение Арктики, давно ставшее первополосной газетной темой, считалось важнейшим государственным делом и трагедия на изолированном от цивилизации клочке суши бросала на него очень уж мрачную тень. Кого привлечёт экстрим высоких широт, если на зимовках такие ужасы творятся?! Вот тут-то и мог понадобиться отвлекающий внимание народа от неблестящего положения дел манёвр, для которого авторитет Стаханова пришёлся как раз ко двору… Никто же не рискнул бы предположить, что через полвека грянет перестройка и Верховный суд Советского Союза дело пересмотрит, принятое с подачи Вышинского решение отменит, а казнённых оправдает.