В.Д.Бонч-Бруевич. В закрытом учебном заведении (1883 – 1889)

Еще задолго до наступления осени 1883 года, одним из главных предметов разговора в нашей семье был мой предстоящий «конкурсный экзамен» в Константиновском Межевом Институте.

Родные мои напряженно следили за моими успехами в науках в подготовительном пансионе В.С.Симова, - одного из старших воспитателей того же института.

Поступить в этот пансион было для нас прямым расчетом, так как все-таки приобретался лишний шанс, что если не знания, то хоть протекция «начальника возраста» обеспечит выигрыш, и мы попадем в это «святая святых» Межевого ведомства. Правда, Симов брал за «подготовку» довольно дорого; правда, например, мои родители долго колебались, отдать ли меня туда, или «приготовить своими средствами»; - но призрак «конкурса», призрак «провала» так был страшен и неприятен, что вес Симова оказался значительно больше требуемых им денег, - и я был отдан в пансион «с курсом реальных училищ».

Чем ближе подходило время экзамена, чем больше велось о нем разговоров дома, тем действительно страшней становилось на душе от чего-то надвигающегося, давящего, почти что уничтожающего. Наконец, наступило время, когда экзаменом нас стали просто «пугать», как пугают детей трубочистом или чем-то таинственным, что сидит в печной трубе…

- Подожди, вот на экзамене провалишься, тогда будешь знать… - не раз говорили мне в этом году, когда я был уличаем в какой-либо детской шалости. 

Что именно я буду «тогда знать», что случится тогда со мною и как я буду после этого момента жить на свете, - я совершенно не мог себе представить, также как никогда не знал, чем именно страшно то, что сидит в трубе и воет. И хотя я не давал себе отчета в этом страхе, но очень хорошо знал, что если то «страшное», сидящее в трубе, выйдет, посмотрит – в меня уж больше и нет; так точно думалось мне и об экзамене: провалюсь – значит, нельзя жить, а, вероятно, так куда-либо исчезну; куда и как, об этом я не думал.

До меня давно доходили слухи о строгих «батюшках», придире «французе», о маленьком «суслике» - преподавателе математики, который в «проваливании» на экзамене видел особый род наслаждения; - вообще мы знали уже, через своих братьев и знакомых, почти про всех преподавателей, которые вскоре пойдут на нас войной.

Чем ближе к августу, тем больше и больше перемешивались в воображении все эти русские и иностранные лица, принимая какой-то неопределенный, чудовищный вид апокалипсического зверя, жестокого и неумолимого…

Учение в это последнее не «казенное» мое лето постепенно переходило в сплошную линию беспрестанного зубрения всяких «предметов». Даже во сне начинали мне сниться все эти задачи, яти, исключения, французские и немецкие слова, молитвы, признаки делимости чисел и вся прочая премудрость, которую вскоре я должен был выложить там, в этом огромном зеленом здании, людям мне неизвестным, которых я искренне уже ненавидел, как самую главную причину моего несчастного предэкзаменационного существования.

Вот, наконец, наступило роковое 23 августа 1883 года, и я, вместе с отцом и братом, после напутствий, крещений и поцелуев матери, - отправился на Старую Басманную в Константиновский Межевой Институт.

Огромная мрачная зала, в которую мы вошли, уставленная скамьями и столами, гулко отдавала говор нескольких десятков человек, толпившихся ближе к выходу. От стен, выкрашенных в казенные цвета, тянуло холодом и сыростью. Это была общая столовая Межевого Института.

В зале стали появляться воспитанники Института, приехавшие из лагерей на переэкзаменовки. Они сразу внесли оживление, свободный, звенящий говор, раскатистый смех, выкрикивание фамилий, - вообще полную непринужденность хозяев.

Смотря на них, на всю их форму, - на эти кушаки с медными бляхами, на эти брюки навыпуск, на их товарищество, слушая их шутки и остроты, которые долетали и до нас, - становилось очень завидно, и так хотелось скорей бы попасть туда, к ним, в этот неизвестный заманчивый мир, в те этажи, которые были над нами, и про которые мы уже так много слышали необыкновенного, привлекательного, почти легендарного…

Но тут вспоминались экзамены, - все эти французы, батюшки, немцы, - вспоминались недоученные уроки, - и страх, и злоба, и ненависть закипали вновь. Мы начинали ненавидеть не только наших экзаменаторов, но и друг друга, видя один в другом конкурента на место в Институте.

Мы отлично знали, что вакансий в Институте только пятьдесят, а поступающих более ста; - стало быть, более чем половина не будет принята ни в каком случае.

Помню, как ходили мы, «симовцы», толпой, и как, отчеканивая друг перед другом то слова на букву ять: берег, беда, белый, бес, ведать, век, венок, веры, вес, то заповеди Моисея и блаженства, перебивали друг друга восклицаниями, что вот и еще один «припёрся» на экзамен.

- Провалится, - замечал кто-нибудь из нас.

- Провалится, - подтверждали мы.

- Провалишься, - иногда говорил кто-либо из нас мимо идущему новичку.

- Черти, - получали мы в ответ, - сами провалитесь!

- Молчи, сволочь! – и мы готовы были избить этого новичка, может быть, будущего нашего товарища, избить за то, что он попал как раз в самое чувствительное, в самое больное место.

Мы шли дальше и приговаривали к «провалу» всех, до тех пор, пока не насчитывали столько, сколько было нужно… Это нас успокаивало.

Принцип конкуренции, приложенный и здесь, уже касался и наших детских душ, растлевая нас и заставляя смотреть на других детей как на своих врагов, пытающихся отнять у нас облюбованное место. 

Вот первое чувство, которое охватило и меня в этом закрытом учебном заведении (…)