А.Н.Прасолов. Как туровские крестьяне боролись с самодержавием

Москва, издательство политкаторжан, 1928 год

(…) Должности старшины, сельского старосты и сборщика податей занимали ты, которые больше подпаивали в открытую и втихомолку – мироедов, кучка которых и руководила выборами. Мироеды гордились своим положением. За ними были громадные недочеты, но последние прощались на сходах, а большинство аннулировалось даже без общественного ведома. Взятки брались открыто. До введения стражников, в селе было 36 полицейских десятских, 6 сотских, 3 помощника старосты и мн.др. Вся эта свора питалась исключительно взятками.

(…) Однажды в церковной караулке одна старушка обратилась к попу Прохорову, который в это время был пьян, с просьбой сообщить ей, где хранятся вложенные на помин ее души деньги. Тот и брякнул: «А черт их знает! Спрашивайте у о.Василия, он у нас старший. Вы его считаете святым, сны видите, что в раю с ним на одной кровати спите, как с мужем, да и какой дурак вас будет поминать!» Это рассказывала мне со слезами моя родная тетка Х.А.Зеленина. «Ведь я, - говорит, - всю жизнь по ночам не спала, пряла, копеечками собирала эти 40 рублей, вложенные мною на помин в церковь, боялась – помру, а дочери-то израсходуют, и останусь без помина. Теперь, говорят, и денег-то в церкви нет, и поминать никто не будет».  

(…) 20 октября 1906 года мы организовали «Туровское крестьянское братство партии социалистов-революционеров» по типу уже существующих в Воронежской губернии организаций. В нее вошли … шесть человек. Небезынтересно отметить саамы акт организации: дав клятву хранить всю эту работу в тайне, мы пожали друг другу руки и поцеловались; после этого были произнесены речи о целях и задачах братства, и, когда коснулись того, что мы взяли на себя великую ответственную роль вести братьев-крестьян к светлому будущему – социализму – многие заплакали. 

(…) Теперь же скажу, как относились к революционерам их семьи. Почти на каждом собрании повторялось, что вся работа должна храниться в строжайшем секрете, и что всякая неосторожность будет караться очень строго, вплоть до смертного приговора. На этой почве возникали курьезные случаи. Когда муж бывал по ночам на собрании, жена начинала ревновать. При объяснениях с ней он выставлял разные предлоги, но жена, не удовлетворяясь этим, начинала проверять, - и эти предлоги оказывались ложью. «Теперь я узнала, что ты обманываешь меня: я спрашивала у свата, а он тебя в эту ночь совсем не видал, значит, ты ходишь в Акульке. Но, помни, я тебя подкараулю, а ей глаза выцарапаю, - прямо при всем народе осрамлю!» Родители скорее на след нападали: «Должно быть с забастовщиками связался, ходишь книжки читать. Избави бог, принесешь ты в дом эти книжки или прокламации, - я сам их уряднику отнесу, так и знай! Вот и тебя будут возить по селу, как Арсена Касачева; после этого я тебя в дом не пущу!»

Вот в такой-то атмосфере и должен был работать крестьянин-революционер. Бойся шпиков, храни в секрете от семьи, а там – смерть от товарищей… Что тут делать, как выйти из этого положения? Выходы находили разные: одни уходили на заработки, бросая семью, другие и секрет открывали и пр. «Забастовщиками» называли всех тех, кто стремился к прогрессу, кто не носил волосы «под горшок», а стригся, кто надевал пиджак или рубашку городского покроя, сапоги с узкими голенищами и т.д. Но все-таки это слово среди молодежи стало приобретать популярность. 

(…) Политическая интеллигенция была изолирована, она содержалась в отдельном корпусе; крестьян же сажали между уголовными. Уголовные всячески издевались над крестьянами, называя их «грачами лопатическими», отбирали буквально все – вплоть до нижнего белья, кухня вся шла за ними, передаваемые с воли продукты отбирались, по имеющимся на деньги квитанциям заставляли делать для себя выписки; насиловали (педерастия), потом на таковых плевали и считали, что такого нужно избивать; били только из-за того, что «шлепается» по щекам хорошо, или из-за того, что от удара смешно падает.

(…) Сидевшие в тюрьме крестьяне почти все были женаты и имели детей. Большая часть из них была бедняками, не получавшими никакой помощи ни для себя, ни для семейств. Они в тюрьме ужасно бедствовали, жили исключительно на «баланде». Иногда на свидании жена спрашивала мужа: «Можа, ты тут умираешь с голоду, так я продам теленка и тебе передам деньжонок». Он отвечал на это: «Не нужно. Лишь бы дети не померли там с голоду, а я тут не подохну». Для успокоения жены говорил даже, что в тюрьме хорошо кормят. Слыша рядом эти слова, интеллигентная молодежь приписывала это хитрой мелко-буржуазной крестьянской психологии «сберегать». В тюрьме ходила молва, что крестьяне наказывают своим домашним, чтобы они не посылали сюда денег, якобы надеясь на то, что другие принесут – все равно будут коммунально потреблять. Из-за этого некоторые крестьяне отказывались от коммунального потребления и жили на тюремной баланде. 

С другой стороны, некоторые крестьяне сидели с интеллигенцией и видели, что им помощь с воли идет большая – одежда, обувь, белье, постель, даже новее калоши, которые совершенно здесь не нужны были. 

Помимо того, солидарность среди интеллигенции была крепче, да и администрация к ней относилась иначе. Вот эта «мелочь», как называли это некоторые интеллигенты, и создавала антитоварищеские отношения. Разумеется, были причины и более глубокие.(…)