Марксизм и конкуренция. Создание нового человека

Можно ли изменить человека?

Нередко приходится слышать, в частности, от сторонников так называемого либертарианства, что социализм - это, возможно, и хорошая штука, но, увы, по природе своей человек эгоистичен, и от этого никуда не денешься.

В общем, ничего нового: общественная жизнь - это борьба всех против всех, и человеческое общество отличается от животного мира только тем, что у людей есть государство, устанавливающее правила, которых люди вынуждены придерживаться, «пожирая» один другого. Ну и пожирают они друг друга не в прямом смысле, а просто кому-то не везет, и они проигрывают в конкуренции. Лучшие выигрывают - худшие проигрывают и исчезают бесследно. Происходит «естественный отбор». Другими словами, и эгоизм, и склонность к преступности, как и конкуренция - это все от природы. Ведь никто не станет спорить, что человек - природное существо. Получается, что все доказано научно.

И вправду, ученых, которым не дают спать лавры Мальтуса, в современном мире не так мало. А уж тех, кто за деньги, научные степени и звания готов доказывать что угодно - и подавно.

Еще одно «научное» доказательство непреодолимости конкуренции состоит в том, что сколько не пытались изменить человека - например, христианство уже две тысячи лет проповедует «не укради», «возлюби ближнего своего» - но ничего не получается. Особо остроумные еще и издеваются - мол, даже в заповеди «возлюби ближнего своего как самого себя» именно себялюбие объявляется образцом любви.

На самом же деле это просто неправда. Изменить человека получалось, и весьма неплохо получалось. Притом не просто одного человека или двух удавалось изменить, а массово. И любая наука о человеке, которая игнорирует эти факты, поскольку, мол, большинство людей продолжает жить по-старому - глупая наука, поскольку наука, которая только описывает предмет, а не направлена на его изменение, на самом деле никакой наукой не является.

Поэтому хотелось подробнее рассмотреть этот удивительный научный эксперимент по изменению человека в массовом масштабе. Притом опыт Антона Семеновича Макаренко был далеко не единственный в Советском Союзе и даже не самый массовый¹. 

Рассматривать мы будем именно его только потому, что Антон Семенович Макаренко, в отличие от других педагогов-новаторов советской эпохи, сумел наиболее основательно осмыслить то, что у него получилось, и наиболее удачно представить свои мысли в литературной форме, благодаря чему его педагогическое наследие стало известным всему миру². В данном материале будет очень много отсылок к произведениям Антона Семеновича Макаренко, поэтому в идеале, прежде, чем с ним знакомиться, желательно прочитать хотя бы некоторые из его книг - в первую очередь «Педагогическую поэму». Но кто не читал даже этой знаменитой книги, пусть рассматривают все, написанное ниже, как ее рекламу и рекламу других произведений Антона Семеновича Макаренко - как художественных, так и научных, и публицистических.

* * *

Так вот, нельзя сказать, чтобы Антон Семенович Макаренко полностью отрицал значение товарных отношений и конкуренции в воспитании нового человека. Напротив, он напрочь отрицал стремление тогдашней официальной советской педагогики всячески оградить детей от тлетворного влияния на них товарных отношений и конкуренции. Впрочем, это не было спецификой тогдашней советской педагогики. Приблизительно так мыслят себе педагоги до этого времени - что для детей нужно создать особые, «тепличные» условия. Ведь дети - «цветы жизни». Другой вариант - детей со школы, а то и с детского сада приучают к тому, что именно товарно-денежные отношения - это нормальные между людьми и других быть не может, а значит, нужно быть «лидером» и смело идти по головам других к успеху. Подходы, вроде бы противоположные, а результат один - и те, и другие оказываются неготовыми противостоять именно тлетворному влиянию товарных отношений, как только их выпускают за пределы педагогической «теплицы».

Макаренко же сознательно учил своих воспитанников именно преодолению товарных отношений, то есть использованию этих отношений для достижения других, совершенно не рыночных целей и формирования отношений, противоположных отношениям конкуренции.

Но против эгоизма, как и против конкуренции и порождающих ее товарных отношений выступали очень многие великие педагоги. Антон Семенович Макаренко отличался от них пониманием того, что прежде, чем товарные отношения преодолеть, их нужно сначала организовать, создать и правильно включить в них воспитуемого, включить так, чтобы он их преодолел, а не они его одолели. Притом для хорошего, надежного преодоления товарных отношений нужны не абы какие товарные отношения, а самые развитые. Примитивные товарные отношения на уровне простой и даже денежной формы стоимости очень многие воспитанники Макаренко умели «преодолевать» задолго до встречи с ним - в смысле, что они добывали себе средства пропитания без обмена на другие товары, а путем непосредственного присвоения чужой собственности.

Интересно, что Макаренко достаточно спокойно относился и к этому способу преодоления товарных отношений. Например, он не устраивал никаких особых истерик, когда воспитанники на самых первых порах существования колонии воровали продукты в крестьянских погребах. И только когда их ловили на разбое - дело доходило до самой настоящей истерики! В «Педагогический поэме» есть эпизод, когда Макаренко пытается застрелиться, поскольку один из воспитанников, которому он доверял, был пойман на «гоп-стопе». На самом деле, застрелился бы или только разыгрывал самоубийство - здесь вопрос не стоит. У Макаренко все специально разыграно, и в то же время все - всамделишнее. Не исключаю, что он мог начать сцену специально, а потом застрелился бы на самом деле, если бы его вовремя не остановили.

Но дело было не в истериках. Ими Макаренко в своей педагогике пользовался исключительно экономно - раз побил воспитанника, один раз в припадке гнева пообещал изувечить, один раз попытался застрелиться - вот, пожалуй, и все. Слово «пользовался» здесь не значит, что делал это специально. На самом деле, такие вещи специально не делаются, но, как уже говорилось, это совершенно не важно. Важно то, что раз уже сделал, это должно пойти на пользу делу. Макаренко использовал свои срывы для того, чтобы продемонстрировать воспитанникам человеческое, а не товарное отношение. Сам он пишет об этом эпизоде так:

Впоследствии Задоров (настоящее имя Павел Архангельский, до колонии известный в Харькове бандит) стал одним из самых главных помощников Макаренко в деле организации коллектива.

Но это отступление. Сейчас мы все-таки говорим о роли товарных отношений в воспитании, точнее, о роли их преодоления в процессе воспитания нового человека. Так вот, как уже говорилось, Макаренко относился без истерики даже к таким способом преодоления товарных отношений как воровство. И не только по необходимости, как это было в голодном двадцать первом году. В «Марше тридцатого года» он описывает, как коммуна имени Дзержинского достала лыжи:

С точки зрения уголовного кодекса это, пожалуй, даже не кража, а, скорее, грабеж. С точки зрения же Макаренко это была просто невинная шалость, призванная подсказать шефам из ОГПУ (кто не в курсе, напоминаю, что общество «Динамо» принадлежало органам внутренних дел и госбезопасности), что колонистам нужны лыжи.

Но в любом случае все это были совершенно примитивные формы преодоления примитивных форм товарных отношений. Как слишком тесными очень быстро показались Макаренко и формы труда и потребления, которые сделали колонию имени Горького фактически образцовой сельскохозяйственной коммуной. Сельскохозяйственная коммуна - это, разумеется, преодоление товарных отношений (поэтому колонисты имели все основания с презрением относиться к «гракам», как они называли крестьян), но еще большие основания они имели к тому, чтобы на самом пике развития колонии имени Горького почувствовать, что эти формы требуют развития, то есть немедленного и коренного изменения, перехода на новый уровень:

В стихию настоящих развитых товарных отношений, а таковыми, как известно, являются капиталистические отношения, коллектив, возглавляемый Макаренко, попал благодаря Соломону Борисовичу Блюму (прототип - Борис Самойлович Клямер). Согласно «Педагогической поэме», его коммуне имени Дзержинского, которая отпочковалась от колонии имени Горького, порекомендовали шефы из ОГПУ. У Соломона Борисовича был талант добывать деньги из ничего. Не просто воровать и не просто деньги, а создавать капитал. Не исключено, что именно поэтому он и попал в поле зрения органов. А там решили использовать его способности в общественно-полезных целях - он стал заведующим производством в коммуне им. Дзержинского, и благодаря его коммерческому и организаторскому гению коммунары смогли заработать деньги, которые легли в основу «стартового капитала» завода электроинструментов, а потом и знаменитого ФЭДа.

Вот его «портрет»:

Или вот такая зарисовка к портрету этого не очень культурно развитого, но очень предприимчивого человека из пьесы «Мажор»:

Макаренко, описывая финансовые комбинации Соломона Борисовича, сокрушается, что Ильф и Петров «истратили по пустякам прекрасный термин Великий комбинатор», что «их герой имел гораздо меньше прав на это звание, чем Соломон Борисович». И правда, у Остапа Бендера было всего четыреста относительно честных способов отъема денег. Соломон Борисович мог придумывать бесконечное количество способов добыть деньги для того, чтобы тут же превратить их в оборотный или постоянный капитал и создать буквально на пустом месте прибыльное производство. Притом его увлекала не столько прибыль сама по себе, сколько сам процесс ее производства. Он был энтузиастом производства. И умел заражать этим энтузиазмом всех вокруг. Но ясно, что не энтузиазмом единым, но и зарплатой тоже. И Макаренко в этом вопросе был солидарен с Соломоном Борисовичем, а не с деятелями Наркомпроса, которые были уверены, что зарплата несовместима с социалистическим воспитанием. Макаренко был уверен, что не просто совместима, а что она является очень важным элементом именно социалистического воспитания:

Товарные отношения - очень мощный воспитательный фактор. Но только тогда, когда он контролируемый. Как и всякое мощное средство, он может действовать как спасительно, так и губительно.

Макаренко считал важнейшим умением для коммунаров стремление и умение считать каждую копейку, но как только это умение и стремление оказывалось самым главным умением и стремлением того или иного человека, и когда оно направлялось исключительно на личную выгоду, а не на общественную пользу, он считал это самой главной опасностью:

И если Макаренко считал «иисусиков» самым трудным объектом воспитания, то можете представить, каково ему приходилось, когда такие «наследники европейской христианской этики» выбивались в педагогическое начальство, и не он их воспитывал, а они его. Ведь «тихоня, который всем нравится, который все сделает, лишний раз на глаза не попадется, никакой дурной мысли не выразит» - это же идеальный кандидат в педагогические начальники или в теоретики от педагогики. Их «сундуки» всегда набиты правильными абстрактными педагогическими истинами, модными на данный момент теориями, подходящими цитатками, которые они умеют употреблять так, чтобы это понравилось вышестоящему начальству и чтобы держать в узде подчиненных.

И самое главное, эти «иисусики» даже не догадываются, что они «самые паскудные люди». Напротив, они полностью уверены, что они - самые что ни на есть правильные люди, и поэтому только их точка зрения имеет право на существование, а всякий, кто в ней усомнится, или, тем более, будет отстаивать свою точку зрения - враг народа.

Это о них Макаренко пишет:

Что же сумел противопоставить Макаренко «силлогизму»?

Понятно, что «чистому сознанию» может противостоять только одно - опыт. Но далеко не всякий опыт. Как раз «опыт общественного бессилия» Макаренко и считал крайне вредным опытом, напрямую проистекающим из «гипертрофии силлогизма».

У воспитанников Макаренко до того, как они попадали в колонию или коммуну, как правило, был богатейший жизненный опыт, но отношение к этому опыту у Макаренко было очень простое - его нужно было немедленно забыть. Прошлым в колонии никто не интересовался, о нем не принято было ни спрашивать, ни рассказывать. Никакой диалектической логики в этом опыте не было и быть не могло. Ее еще следовало выработать. Притом, получалось, что вырабатывать ее нужно каждый раз заново и вырабатывать исключительно практически, в живом коллективном, социальном, то есть организованном с точки зрения общественной пользы действии:

Нужно сказать, что Макаренко очень верно подметил опасность чисто словесного воспитания, но при этом он сильно недооценил эту опасность. Опасность не в том, что словесным образом сформированное сознание не способно творить никакую практику. Опасность оказалась в соединении сознания, натасканного на публичное построение правильных силлогизмов, с упражнением в непубличном антисоциальном действии.

Макаренко просто не мог верно оценить масштаб этой опасности по той причине, что в его время страна в целом, хоть и с огромными трудностями, но двигалась по пути преодоления товарных отношений. В этих условиях «словесное сознание» могло разве что тормозить практическое действие, приводить к шараханьям в разные стороны, которые даже если и приводили нередко к масштабным трагедиям, но не могли остановить общее движение в направлении построения нового общества.

Совсем другое дело, когда правильные слова стали накладываться на практику усиления товарных отношений, которая ведет к усилению конкурентных, то есть разобщающих, антиобщественных начал. В этих условиях бессилие сознания, построенного на добрых пожеланиях, превращается в страшную разрушительную силу. Вера в хорошие слова, не найдя подкрепления в соответствующих действиях, превращается во всеобщее неверие в способность людей построить жизнь на разумных началах, и общество начинает жить по формуле «Каждый сам за себя», «После нас хоть потоп», «Умри ты сегодня, а я умру завтра». Такое общество не имеет перспективы.

Макаренко считал, что очень важную роль в воспитании играет именно наличие перспективы, а также тон, который царит в коллективе. Таким тоном, по его мнению, должен быть мажор:

И это были не фигуральные слова, а слова, которые предваряли рассказ о том, как происходило «завоевание Куряжа», в котором именно «хороший обед» сыграл роль начала великого дела.

Макаренко назвал это дело преображением. Буквально за три часа толпа беспризорников, которых Макаренко отнес по своей классификации к самому худшему сорту - тех, кто жил исключительно сегодняшним днем и ни о чем не думал, превратилась в часть великолепного коллектива, который не сомневался, что как сказал Макаренко в своей речи перед куряжанами, так и будет. А сказал Макаренко следующее:

Эту его проникновенную речь угрюмо слушали 280 полностью опустившихся грязных, вшивых, потерявших человеческий облик обитателей Куряжа, и вряд ли кому-то из них могло придти в голову, что уже через три часа их просто никто не узнает.

На саму процедуру преображения ушло около трех часов. Да две недели подготовки, на протяжении которых куряжане имели возможность наблюдать слаженную работу передового отряда горьковцев, состоящего из десяти человек. Еще, конечно, догадается проницательный читатель, нужно приплюсовать шесть лет истории колонии имени Горького. Впрочем, если не включить в эту подготовку еще и девять лет революции, то картина будет тоже неполной.

Но ведь девять лет революции являлись общими и для колонии Горького, и для Куряжа. А ведь в одном случае они привели к невиданному ранее чуду создания нового человека, а в другом - ко всеобщему разложению. Но при этом оказалось, что даже самые разложившиеся очень легко преображаются в новых людей, если за производство чуда взяться с умом. Вот такая вот «квантовая запутанность» получается!

Поэтому хотел бы еще раз обратить внимание на чисто техническую деталь - уже упомянутый обед. Эта деталь далеко не так маловажна в данном преображении, как может показаться.

Макаренко рассматривал день приезда основных сил горьковцев как генеральную битву. А в плане этой битвы у него было два основных удара. Один - это строй парадно одетых горьковцев со знаменем, который должен был ошеломить куряжан эстетическим великолепием и слаженностью единого механизма, чтобы сразу стало ясно, что здесь «даже самого маленького пацана нельзя тронуть безнаказанно», что здесь с одной стороны колония имени Горького, а с другой, с другой - ничего, как выразился один из горьковцев, когда кто-то привел довод, что куряжан 280, а горьковцев всего 80.

Но строй - это идеал. Стать частью этого великолепного строя в один день нельзя. Второй же удар, который и решил все дело - столовая, в которой по случаю приезда основных сил горьковцев в великом секрете от куряжан передовым отрядом был наведен идеальный порядок, столы были накрыты белыми скатертями, аккуратно расставлены столовые приборы. В столовой, за белой скатертью предварительно помытые и переодетые в новенькие колонистские костюмы куряжане, которых специально рассадили вперемешку с горьковцами, уже были не просто зрителями, а частью этого коллектива. Там было просто стыдно обнаружить свое неумение вести себя за столом, как и свою некультурность вообще. И вот подонки, еще вчера таскавшие грязными руками мясо из кастрюли с борщом, которую они несли своим товарищам, в одно мгновение превращаются в нормальных людей, то есть членов коллектива, «расширяющего свои перспективы и доводящего их до перспектив всего Союза». И уже неважно, что неофитов 280, а настоящих горьковцев только 80. «Направленный взрыв», скачок, перерыв постепенности произошел. И это уже «дело техники» - довести новичков «до кондиции», превратить во вполне нормальных детей.

Но всю свою работу по преображению беспризорников в нормальных людей Макаренко считал не такой трудной, как работа с этими самыми нормальными:

И в то же время, никакой противоположности между воспитанием беспризорных и «нормальных» детей Макаренко не видит. Наоборот, он пишет:

Главное открытие Антона Семеновича Макаренко состоит в том, что начальной клеточкой педагогического процесса он считал не индивида, а коллектив. Индивид - не исходная точка педагогического процесса - а его цель, продукт. Собственно человеческий индивид, то есть личность не появляется на свет божий в готовом виде, он должен быть еще сформирован. И сформирована человеческая личность может быть только в человеческом коллективе. Это было ясно и до Макаренко. Ясно было также, что любой коллектив - это совокупность индивидов, но не любая совокупность индивидов - это коллектив. Дело здесь не в количестве индивидов, а в тех отношениях, которые возникают между индивидами внутри этой совокупности. Если это привычные отношения конкуренции, когда каждый думает в первую очередь о себе, а коллектив рассматривается как средство достижения личных целей, то любой коллектив будет неизбежно распадаться на свои составляющие и этим самым оказывать разлагающее влияние на личность.

По этой причине весьма наивно было бы полагать, что все дело в коллективности. Мол, индивидуализм, эгоизм, конкуренция - это плохо, а вот коллективность, альтруизм, взаимопомощь - это цяця.

Не самом деле, и индивидуализм, и эгоизм, и конкуренция представляют собой не что иное, как определенные формы коллективности. Хотел бы я посмотреть на индивидуалиста и эгоиста вне определенного человеческого коллектива, если бы у него не было возможности жить за чужой счет! Вот недолго бы он оставался индивидуалистом и эгоистом!

Человек вообще не может существовать вне общества, то есть вне коллектива, но отсюда отнюдь еще не проистекает, что всякое общество является человечным и что всякий коллектив хорош. Как индивид вида Homo sapiens только в обществе становится человеком, так и само общество не является человеческим обществом только потому, что оно представляет собой совокупность индивидов вида Homo sapiens. Оно становится таковым только по мере того, как составляющие его индивиды научаются действовать общественным способом.

А это значит, что в любом человеческом коллективе, даже если это семья, обязательно присутствуют две тенденции - собственно коллективистская и индивидуалистическая, эгоистическая. И весь вопрос в том, какая из них побеждает, то есть оказывается определяющей, подчиняет себе другую. Никакого компромисса, или, как говорят люди, не знающие действительного значения этого слова (которое означает как раз внутренне единство противоположностей, а не простое их сосуществование и внешнюю согласованность) гармонии, между ними быть не может.

Побеждает коллективистская тенденция - общество развивается, побеждает тенденция к подчинению общего частному (то есть конкуренция, которая, как известно, неизбежно порождает монополию) - общество загнивает и в конце концов терпит крах.

Коллективное действие, привычка действовать в коллективе, мыслить от имени коллектива - это и есть то, что можно противопоставить конкуренции. Заботиться не просто о себе, а о коллективе и об общественном целом. Но это не абстрактное противопоставление индивидуального и общественного. Это, в общем-то забота о себе, но такая хитрая, учитывающая, что человек есть существо общественное, что, не позаботившись об общественном целом, он тем самым не сможет реализоваться как личность.

В лекции «Коммунистическое воспитание и поведение» Макаренко приводит такую мысль:

Есть ли в коллективистском обществе конкуренция? Конечно, есть. Но не конкуренция частных интересов, а конкуренция между индивидами в процессе достижения общих целей. Когда каждый заинтересован в успехе другого, поскольку без успешных действий другого он не достигнет и своих целей. Собственно, это уже не конкуренция, а просто соревнование. Соревновательностью пронизана вся жизнь колонии имени Горького и коммуны имени Дзержинского. И это далеко не только социалистическое соревнование на производстве или спорт. Это соревнование за преодоление «старой логики» - в каждом отдельном индивиде, в отряде, в колонии или коммуне, в стране, в мире. Для того, чтобы не описывать все виды соревновательности, которыми жил коллектив, возглавляемый Макаренко, напомню всего один эпизод из «Педагогической поэмы», который гораздо глубже, чем любые описания, передает дух соревновательности, господствующий в колонии, а потом в коммуне.

Описан этот эпизод в 15 главе книги, которая имеет название - «Наш найкращий». Так игриво Макаренко озаглавил рассказ о том, как воспитанница родила и задушила ребенка.

- Но разве можно шутить по таким поводам? - скажут одни.

Другие, напротив, похвалят Макаренко, найдя в этом эпизоде элементы постмодерна или еще чего-нибудь модненького.

Но в данном случае, лучше воздержаться от комментариев как склонным к морализированию, так и находящим какой-то особый шарм в аморальности.

Макаренко имел право на такие шутки. С подобными шутками-прибаутками он сумел выиграть соревнование с сотнями человеческих трагедий, которые стояли за очень многими из его воспитанников. Например, Семен Карабанов, который и выдал эту фразу после того, как вернулся из морга, куда возил задушенного воспитанницей ребенка, в действительности был Семеном Калабалиным, который в своей «первой жизни» был руководителем банды грабителей, все совершеннолетние члены которой были расстреляны. А стал он продолжателем дела Макаренко, и в свою очередь вернул к полноценной жизни сотни ребят с покалеченными судьбами. И не бросил своего дела даже после того, как его трехлетний сын был зарезан присланным к нему в колонию малолетним преступником. Калабалин и дальше принимал детей с самыми сложными биографиями, от которых отказывались другие учреждения. Он считал своим долгом спасать их, как спас когда-то его самого Макаренко.

Вот такое вот соревнование с казалось бы неотвратимой судьбой, иногда со смертью, с природой человека, как уверены не только либертарианцы, но и очень многие ученые, как бы играючи, вели Макаренко и его соратники.

В «Флагах на башнях» Макаренко вкладывает в уста головного героя Игоря Чернявина сравнение жизни колонистов с игрой с какими-то непонятными для непосвященных правилами. Сам Чернявин после недолгого сопротивления проникается этой игрой, начинает чувствовать ее прелесть, понимать ее глубину - в том смысле, что эта игра гораздо глубже, чем то, что он, да и не только он, считал настоящей жизнью, постепенно проходить все ступеньки «коммунарской карьеры» и в финале становится любимцем коммунаров и секретарем совета бригадиров коммуны. И дело здесь не в том, что Игорь Чернявин - художественный образ. На самом деле, таких «чернявиных» через колонию им. Горького и коммуну им. Дзержинского прошло десятки, а то и сотни. Дело в том, чтобы понять жизненность этой «игры», что на самом деле это именно та «свободная игра творческих сил», о которой когда то писал Маркс как о сущности коммунизма, только те, кто или сам в какой-то форме прошел через нечто подобное.

Для «непосвященных», хотя иногда даже и теоретически очень подкованных, она будет оставаться всего лишь игрой. Одни будут к такой игре относиться положительно и даже пытаться выстроить на этом очередную теорию - о каком-нибудь «homo ludens». Другие - резко отрицательно. Я, например, встречал очень грамотного философа, который никак не мог поверить, что строевая подготовка (в воспитательной системе Макаренко военная подготовка вообще, и строевая в частности играли огромную роль) может служить средством выработки у человека очень даже развитых эстетических чувств, иногда просто служить для него дверью в мир человеческой культуры. Что уж тогда говорить о неграмотных и о не философах. Таких во времена Макаренко было очень много - обвинявших его в том, что он превратил детское учреждение в казарму, что вырабатывая у детей привычку к дисциплине, «воспитывает рабов» и т.п.

Макаренко же беспощадно высмеивал и тех, кто восторгался игрой как методом воспитания (были, например, такие, кто выстроил модную на то время теорию «подпольного самоуправления»), так и теми, кто слышать не хотел о каких-то играх в таком серьезном, на их взгляд деле, как воспитание. Сам он прекрасно понимал, что игра - дело весьма серьезное и относиться к ней нужно только по-серьезному. Ведь «играл» Макаренко со своими воспитанниками в будущее человечества. Один из немногих советских теоретиков, кто в полной мере понял и оценил значение педагогической системы Макаренко для будущего (похоже, что этого не понял даже Э.В. Ильенков, который, сам совершив эпохальные открытия в области педагогики, даже не упоминает о Макаренко в своих работах), В.А. Босенко в своей книге «Воспитать воспитателя» пишет следующее:

Колония имени Горького, а потом коммуна имени Дзержинского представляли собой действующую идеальную модель общества будущего. Но не какого-то далекого утопического коммунизма, а идеальную модель ближайшего будущего, как оно мыслилось классиками марксизма. По форме - это полнейшая демократия: всем распоряжается общее собрание, совет командиров; а по содержанию - самая что ни на есть диктатура пролетариата. Здесь все ее основные элементы. Начиная от ее сущности - выработки новой дисциплины и заканчивая внешней формой - что это именно диктатура промышленного рабочего класса. В колонии у них еще никакой промышленности не было, но форму они вырабатывали с самого начала. С приходом агронома Шере (прообразом его был Н.Э. Фэре) эта форма обрела более или менее ясные очертания - индустриальное, то есть построенное на науке, сельское хозяйство. В коммуне же были пройдены все основные этапы становления промышленности - от кустарного промысла и мануфактуры - до самого передового на то время производства - электросверлилок и фотоаппаратов.

В общем, все по Гегелю: каждый индивид в своем индивидуальном развитии должен пройти все основные этапы, которые прошло в своем развитии человеческая культура. Только индивид сделать этого сам не может. А вот правильно организованный здоровый коллектив - пожалуйста. И вовсе не важно, что индивиды, его составляющие, изначально были страшно далеки от культуры. Культурный коллектив очень быстро заставляет некультурных его членов подчиниться общей воле. Да еще находить в этом подчинении особое удовольствие. Это последнее было обязательным условием. Подчинение на любых других условиях Макаренко не только не приветствовал, но и решительно отвергал.

У Макаренко вообще не разберёшь - где демократия, а где диктатура. Полная демократия при обсуждении перерастает в жесточайшую диктатуру принятого коллективного решения, диктатуру выработавшейся в коллективе традиции, диктатуру общественного мнения. Доходит до вещей просто возмутительных с точки зрения демократически настроенного человека - совет командиров, общее собрание решает - можно ли тому или иному коммунару или коммунарке жениться или выходить замуж именно за этого человека. Коммунара или воспитанника по самым пустячным казалось бы поводам вызывают на средину, и общее собрание устраивает ему страшную моральную экзекуцию. Но самим коммунарам такие порядки очень нравились.

Людям, демократически настроенным, этого не понять. Это логика свободного человека, и она недоступна тем, кто уверен, что демократия - это процедура. Свободный человек отличается от раба тем, что раб, для того, чтобы вести себя хотя бы более или менее по-человечески, нуждается в ограничении сверху - неважно, хозяин это, начальник, государство, страх голодной смерти или хотя бы страх господен и боязнь морального осуждения³.

В очерке «Максим Горький в моей жизни» Антон Семенович Макаренко пишет:

Ни либералы, ни ретрограды не в состоянии понять, что там где формальный демократ видит перерастание демократии в диктатуру (в действительности он просто не понимает, что демократия - это тоже диктатура), на самом деле может происходить ровно обратный процесс - превращения диктатуры в демократию. Свободный человек сам устанавливает для себя правила или свободно принимает правила, установленные другими, например, те или иные традиции. Самое смешное, что и традиция у макаренковских колонистов и коммунаров предельно диалектична. Вроде, традиция предполагает неизменность. А у них традиции являются формой, в которой коллектив и каждый его член постоянно развивается, меняется чуть ли не на глазах.

Это и в самом деле очень похоже на гимнастику. Взять воспитание точности. Коммунар сам устанавливает время своего возврата из отпуска, но если опоздал на десять минут - арест. Он же сам установил время! Ему никто не мешал сказать, что он придет на десять минут позже. Ведь воспитание точности, это не воспитание умения приходить вовремя - это воспитание самоуважения, чувства человеческого достоинства. Не научившись уважать себя, нельзя научиться уважать другого. Так можно научиться разве что гневно осуждать других за то, что себе обычно прощаешь.

Педагогика Макаренко это есть постоянный процесс постепенного превращения раба в человека. Слово «постепенного» здесь стоит не случайно. Это очень важное слово. Обычно его понимают совершенно неверно, видят в постепенности какую-то плавность, спокойствие. На самом деле ровно наоборот - постепенный, это преодолевающий определенные ступени, или достигающий новых и и новых степеней. Другими словами - это процесс прерывный, скачкообразный. Впрочем, других процессов, кроме прерывных, скачкообразных и не бывает. Еще Зенон Элейский доказал своими апориями, что даже простое перемещение невозможно понять как непрерывное и непротиворечивое. Просто далеко не всякий понимает эту обязательную скачкообразность движения, развития. Макаренко же довольно быстро понял, что в педагогике никакое движение невозможно без перерыва постепенности, без скачка, без взрыва. Он так и называл один из главных элементов своей педагогики - педагогический взрыв. На самом деле вся его педагогика состояла из очень сложной системы «направленных взрывов» - начиная от требования забыть всю прошлую жизнь воспитанников и заканчивая совершенно немыслимой по тем временам целью, которую поставил перед собой коллектив коммунаров - высшим образованием для всех.

Нет, в принципе против всеобщего высшего образования не возражали многие. Но при этом обязательно добавляли, что это дело далекого будущего, так будет при коммунизме. А Макаренко понимал, что если не начать делать это прямо сейчас, то никакого коммунизма, и никакого будущего у этого общества не будет. Поэтому он начинал строить будущее, если здесь будет позволено скаламбурить на тему товарного производства, «не отходя от кассы», с теми людьми, которые оказались под рукой, не взирая на то, что под рукой оказались, самые неподходящие с точки зрения будущего люди. И ведь получалось. Получалось нечто совершенно невероятное.

Опыт Макаренко показал, что только свободный человек может работать по-настоящему. Его воспитанники за 4 часа рабочего дня выполняли и перевыполняли дневную норму взрослого рабочего. Притом труд им был не в тягость, а, скорее, в радость. Можно предположить, что дело было не только и даже не столько в том, что рабочий день длился всего 4 часа, и они не успевали устать, а еще и в том, что это были не взрослые, а дети. Самый интересный труд превратится в каторгу, если человек прикован к нему на всю жизнь. И наоборот, самый каторжный труд может восприниматься как свободная игра творческих сил, если знаешь, что он только этап в твоей стремительно развивающейся жизни, которая представляет собой восхождение от более простых ко все более сложным формам труда. На языке теории это и называется снятием разделения труда. И Макаренко достиг в этом деле просто невообразимых успехов:

А если человек к 19 годам научился управлять сложным цехом, то ему нужно не так уж много времени и для того, чтобы научиться управлять государством.

Тем более, что это вовсе не значит, что все должны к 25 годам стать депутатами или министрами. Можно быть хоть президентом, но государством на самом деле не управлять. Да вы спросите самих этих президентов или министров, чувствуют ли они хоть малейшую ответственность, за то, что творится в стране? И вы получите один и тот же ответ, который лучше всех сформулировал самый колоритный из премьер-министров РФ - хотели как лучше, а вышло как всегда. Премьер или президент отвечает за государство не больше, чем любой другой гражданин. В конце концов, ведь именно граждане избирали президента и депутатов, но сильно ли они чувствуют ответственность за результаты своего выбора? Почему же ее должен сильнее чувствовать тот, кого выбирали?

Общественные процессы останутся стихийными и неуправляемыми до тех пор, пока за управление ими будут отвечать только отдельные специально назначенные или избранные люди, которые составляют специальный аппарат, именуемый государством.

Самоуправление на уровне коммуны - это и есть основа управления обществом. Но не всякое самоуправление, а именно с точки зрения общественного целого. Когда каждый чувствует ответственность за исход дела в целом и сообразует свои действия с интересами общественного развития.

В этом пункте полностью совпадают педагогическая система Макаренко и социальная доктрина марксизма. В этом смысле вся советская власть представляла собой один огромный эксперимент по превращению старого типа человека, мыслящего по типу «каждый сам за себя - один Бог за всех», вечно ноющего о том, что кто-то виноват в том, что ему плохо живется, в человека нового типа, умеющего брать ответственность на себя - как за свою собственную жизнь, так и за жизнь коллектива, страны и т.д.

У Макаренко мы имеем просто действующую модель советской власти - эксперимент в эксперименте.

Он наставал на том, чтобы командирами становились не только лучшие, самые авторитетные, но чтобы все прошли через командирство - особенно в сводных отрядах. Для этого всем, правда, нужно было становится лучшими, завоевывать авторитет в коллективе. Но это не так уж и сложно при условии, что все другие члены коллектива тебе в этом помогают, а не стараются «закопать», чтобы самим выбиться в лидеры. Кстати, в сводных отрядах командиры постоянных отрядов действовали как рядовые и подчинялись своим же подчиненным. Это было принципиально - ведь нельзя научиться управлять другими с точки зрения интереса дела, не упражняясь постоянно самому в подчинении именно логике интересов дела, а не просто начальству, в подчинении каковому люди упражнялись тысячелетиями.

Ленин в «Государстве и революции» выдвигает такое требование:

Думается, что одной из причин поражения социализма в СССР было то, что предложенные классиками меры хоть и вводились, но вводились медленно и недостаточно решительно. Старый аппарат был заменен новым, состоящим из рабочих и служащих, и это дало невообразимый эффект - страна стала развиваться невиданными темпами. Но вот с мерами против превращения их в бюрократов «не срослось». Ведь суть дела была в том, чтобы не просто заменить в функциях контроля и надзора старых государственных чиновников новыми - из рабочих, а в том, чтобы «все исполняли функции контроля и надзора, чтобы все на время становились "бюрократами". Ленин не зря выделил слово «все». В этом была соль. Да еще в том, что это нужно делать немедленно.

Скорее всего, не только руководителям партии, но и самим рабочим эта мысль казалась слишком радикальной.

А Макаренко попробовал - и все получилось. Это при том, что он имел дело не с рабочими даже, а с детьми, да еще с весьма специфической их частью. Но оказалось, что формула работает. Да еще как работает! В том, что в результате эксперимента получился новый человек, нельзя было сомневаться. И отличался этот новый человек от привычного в первую очередь дисциплинированностью. Той дисциплинированностью, которая отличает культурного человека от человека некультурного.

По совершенно частному поводу Макаренко написал слова, которые можно отнести и ко всей жизни выстроенных им коллективов:

А. С. Макаренко, Соч., т. 2, стр. 263.

Конечно, людям, привыкшим, что требование дисциплины исходит откуда-то извне - от начальства - может показаться, как это казалось и тогдашним многочисленным противникам Макаренко из числа заседателей «педагогического Олимпа», что дисциплина означает рабство. И по-своему они правы. Ведь они не знали никакой иной дисциплины, кроме дисциплины рабства - неважно, есть ли это принуждение с помощью полицейской дубинки или это дисциплина денег. Макаренко совершенно неслучайно вспоминал о «христианской этике». Ведь никакой иной этики, кроме христианской, европейская культура до этого не знала. А христианство не только появилось в Древнем Риме как религия рабов и вольноотпущенников, но и всегда крутилось вокруг одной единственной идеи - идеи всеобщего рабства. Это был протест против рабства, но очень оригинальный протест - все объявлялись равными перед Богом за счет того, что все становились рабами божьими. И от того, что на место библейного Бога становятся деньги, ничего с точки зрения этики не меняется. Да что там говорить! Многие еще до сих пор считают, что этическое учение христианства совершенно не противоречит коммунизму. Стоит ли после этого удивляться, что тогдашние педагоги сводили воспитание к проповеди и все надежды возлагали на «сознательность», которая должна была сформироваться в результате проповеди. Пока же такой сознательности нет, то любое требование дисциплинированности воспринималось как воспитание рабского сознания.

Но только очень немногие ученые поняли, что в то же время дисциплина - единственное средство преодоления рабства, да и что вообще, возможна другая дисциплина, кроме рабской. Макаренко достаточно быстро пришел к выводу, что другая дисциплина не только возможна, но она давно существует - это дисциплина, построенная на взаимном доверии, на уважении и самоуважении людей, занятых общим делом. Другое дело, что педагогам в голову не приходило, что можно с доверием и уважением относиться к детям, а тем более - допускать их к какому-то серьезному делу. Они же дети!

Другими словами, Макаренко полностью перевернул все основы старой педагогики, как и основы старой этики, и получилось, что новая дисциплина, дисциплина свободных людей - это очень просто: если сами постановили - значит нужно выполнять. Если даже неправильно постановили - это не страшно: на ошибках учатся. Гораздо страшнее - бездумное исполнение того, в выработке чего не принимал участия, и даже не понимаешь, к чему это приведет. Страшнее этого только неумение и нежелание принимать решения - в этом как раз и состоит особенность рабского сознания, которой всегда умело пользовались всякого рода «иисусики» - «паскудные люди», которых Макаренко считал самыми главными врагами общества.

На этот счет существует прелюбопытнейший документ - приложение к его заявлению в Центральный институт организаторов народного просвещения, которое он озаглавил «Вместо коллоквиума». Из этого документа понятно, что познания у Макаренко были очень широкими, и даже в тех предметах, о которых он пишет, что в них он их «практически не знает», его незнание оказывается весьма интересным. Именно так, например, он пишет о химии: «Химию практически не знаю, забыл многие реакции, но общие положения и новейшая философия химии мне хорошо известны. Читал Менделеева, Морозова, Рамзая. Интересуюсь радиоактивностью». Интересно, многие ли современные преподаватели химии читали Менделеева? А уж о Морозове и Рамзае подавляющее большинство из них, скорее всего, и не слышало никогда!

Но нас в данном случае интересует другое. Ко времени написания этого документа, в 1922 году, то есть уже после того, как будущая колония имени Горького уже уверенно стала на ноги, Макаренко, при всей своей начитанности, если и знаком с марксизмом, то крайне фрагментарно или в пересказах - нередко крайне плохих.

Вот что он пишет?

Заметьте, труды Ленина на самом последнем месте в его списке. Не исключено, что Макаренко просто не догадывается, что Ленина можно рассматривать как теоретика марксизма. Впрочем, в те годы так думал не один Макаренко - что Ленин гениальный практик, но не теоретик.

Список трудов по философии еще более тоскливый: 

Другими словами, читал Макаренко, очень много, но, как говорилось раньше в таких случаях, несистематически. Разумеется, что если бы он вдобавок ко всему этому «проштудировал» всю «Науку логики» Гегеля, а потом изучил «Капитал» не в изложении, а даже в оригинале, ничего принципиально от этого не поменялось бы. Потому, что человеческие знания приводятся в стройную систему не книжками, а универсальной по своему характеру практической потребностью, которая организует разрозненные знания в одно единое целое. Притом этим единым целым является отнюдь не сама по себе система знаний, а практическая деятельность, которая востребует эти знания. Притом востребует их обычно не в форме отдельных знаний или их совокупности, а в форме метода, общего подхода к решению конкретных задач, в форме логики практического дела и теории познания того материала, с которым имеешь дело.

И дело тут было не в Макаренко. Боюсь, что с остальными педагогами дело обстояло не лучше. Этот список - довольно таки точно отражение того теоретического фундамента, на котором предстояло строить социалистическую педагогику, поставившую перед собой амбициозную задачу - создать нового человека. Впрочем, задачу эту поставила сама жизнь.

Антон Семенович Макаренко велик тем, что быстро понял, что этот фундамент - насквозь гнилой, что он никуда не годится. А искать теоретический фундамент для педагогики в марксизме он догадался далеко не сразу. Да и не знал он марксизма совсем, как хорошо видно из приведенного выше документа. Только пока догадывался, что и «Капитал», и Гегель - это важно.

Макаренко достаточно быстро осознал, что этот метод приходится каждый раз переоткрывать, переоткрывать практически, но не без теории. Просто выйти на верную теорию невозможно без практической потребности.

В «Педагогической поэме» он так описывает свою собственную ситуацию:

Эти слова были написаны уже после того, как великолепная педагогическая теория Антоном Семеновичем Макаренко была уже давно «извлечена», поэтому в описании получилась небольшая инверсия. Автор как бы забыл, что в те годы, которые он описывает, из всей «суммы реальных явлений», из которых он собирался извлекать новую теорию, еще почти ничего не было, что эти «явления» ему еще необходимо было создать, по крайней мере, организовать, чтобы они составили определенную «сумму». Нет, не сами по себе они «происходили на его глазах». Даже самый талантливый «созерцатель» самых выдающихся педагогических явлений не смог бы извлечь из их суммы никакой толковой теории. Антону Семеновичу Макаренко удалось это сделать только потому, что он как раз был не созерцателем, а созидателем этих явлений и главным «интегратором» их «суммы», а это значит - что сам был он во многом продуктом этого процесса созидания.

Впрочем, только так и рождаются толковые крупные теоретики. Но Антон Семенович Макаренко - не только теоретик, совершивший переворот в теории педагогики. Он еще и автор «Педагогической поэмы» - одной из самых известных художественных книг в мире.

«Педагогическая поэма» - это совершенно новый этап в развитии художественной литературы. Обычно, когда говорили о социалистическом реализме, мыслили его как продолжение так называемого критического реализма, который приписывали в качестве метода писателям демократической направленности дореволюционного периода в русской литературе. Выходило нечто вроде того, что социалистический реализм - это продолжение тех же традиций, только теперь уже критиковать нужно лишь «отдельные недостатки», а систему в целом хвалить. У Александра Довженко в дневнике есть такая запись:

И таких писателей в СССР было немало. Но сейчас не про них. Да они сами первыми как раз и начали хаять социалистический реализм и разбрасывать по своим произведениям вместо серпочков с молоточками крестики с трезубчиками на Украине, крестики с царскими орлами в России, и по всей бывшей территории СССР колючую проволочку с гулагами и всем, на что был новый «социальный заказ». Правда, вместе с «социальным заказом» забываются и произведения таких писателей.

Советская же литература дала очень много книг, которые не забудутся еще долго. Но если бы советская литература дала только «Педагогическую поэму», все равно можно было бы считать, что социалистический реализм как художественный метод состоялся. Суть этого метода проста. Она в том, что литература здесь не просто не фикшн, она даже не отражение реальности, она - один из инструментов ее изменения. Антон Семенович Макаренко совершил переворот в педагогике - и художественными средствами отдает отчет о совершенном перевороте как самому себе, так и всем, кто заинтересован в этом вопросе. А разве может быть кто-то, кто не заинтересован в таком вопросе как воспитание нового человека? В самой «Педагогической поэме» Макаренко пишет, что нет такого человеческого дела, которое бы не носило всеобщего характера. Поэтому тут не тема важна, а именно метод - метод, который позволяет представить частный опыт успешного действия в форме всеобщности, каковой и является художественный образ. Художественная форма позволяет читателю «пережить» вместе с писателем и его героями все, что нашло свое выражение в книге. Но в фикшне этим дело и заканчивается. Потому что фикшн имеет целью отвлечь читателя от реальности, а «Педагогическая поэма» призвана, наоборот, вовлечь читателя в то дело, в которое оказались вовлечены ее герои.

Макаренко рассматривал «Педагогическую поэму» только как этап. Он мечтал, когда о педагогике будут писать не поэмы, а «Методику коммунистического воспитания».

В советское время методик написали много, даже были кафедры коммунистического воспитания, но получалось далеко не то, о чем мечтал Макаренко. Пожалуй, даже получилось наоборот.

Но было кое-что сделано толкового и в продолжение и развитие идей Макаренко. Об одной такой книжке - В. А. Босенко «Воспитать воспитателя» хотелось бы рассказать в следующем очерке.