Александра Коллонтай и ее гостьи из будущего.

Татьяна Кравченко

«Зоюшка, друг мой дорогой, чувствуешь ли ты, как я часто, часто с тобою разговариваю мысленно? Делюсь всем, что переживаю. Я недавно поняла, что жизнь только тогда полноценна, если живешь и оставляешь след. Я любила записывать события, переживания, но уже давно забросила это - некогда. Но если все несешь в себе - задыхаешься.

Я думала о том, что, в представлении многих, мы с тобою в молодости казались "типа богемы", нечто совершенно нам не свойственное! Все равно представление о человеке создается всегда неполное и не такое, какой человек был. Особенно с годами, когда вокруг него творится легенда, пересказ о нем. Все стороны характера преувеличены или преуменьшены в зависимости от условий. Я много над этим думала. А мне всегда хотелось, чтобы меня знали и ценили за то, что я есть в действительности. Но это, конечно, очень трудно, потому что каждый человек воспринимает другого по-своему».

(Из письма Александры Коллонтай Зое Шадурской (28 февраля 1938 года, Стокгольм)

Нет ничего опаснее канонизированных исторических взглядов. Например, принято считать, что имярек был таким-то, имел такое-то мировоззрение. Это повторяют на все лады авторы статей и книг об имярек, - даже если документы, опубликованные тут же в приложении (его собственные письма, статьи, показания следственным органам, наконец) говорят о том, что он таким не был. Возможно, это магия печатного слова: если автор биографии имярек категоричен, значит, он лучше знает.

Про Александру Коллонтай все знают, что она была феминисткой и стояла за свободную любовь, - вдвоем, втроем, вчетвером (ей часто поминают «семью на четверых»: Шурочка, муж Шурочки, друг мужа Шурочки, и Зоя Шадурская). Очень любят цитировать Бунина:

«О Коллонтай (рассказывал вчера Н.Н.):

- Я ее знаю очень хорошо. Была когда-то похожа на ангела. С утра надевала самое простенькое платьице и скакала в рабочие трущобы – «на работу». А воротясь домой, брала ванну, надевала голубенькую рубашечку – и шмыг с коробкой конфет в кровать к подруге: «Ну давай, дружок, поболтаем теперь всласть!»

Судебная и психиатрическая медицина давно знает и этот (ангелоподобный) тип среди прирожденных преступниц и проституток».

(Заметим, что в характеристике, выданной Буниным, все хорошо – сам Бунин с Коллонтай не знаком, ссылается на анонимное свидетельство – кто такой Н.Н.? – то есть, фактически, на сплетню, но вывод делает безапелляционный и убийственный. Ай да Бунин! Вот уж сукин сын…)

Опять же, ни в какие приличные ворота не лезет роман Коллонтай с Павлом Дыбенко – 16 лет разницы, и не в ее пользу. И все заслуги Александры Михайловны перед нашей страной меркнут по сравнению с ее любовными похождениями. Она была первой русской женщиной-послом, наладила отношения Советской России с Норвегией, а потом и с Мексикой, подумаешь! Противостояла германскому влиянию в Швеции во время Второй мировой – ну и что! Конечно, это не так интересно и совсем не скандально.  

Для того, чтобы узнать человека (если это человек пишущий), лучший способ – прочитать его труды. Текст обнажает сокровенное, душа писателя в его текстах – как на блюдечке.

Александра Коллонтай была и писателем тоже. Конечно, она не Толстой, не Достоевский, и даже не Вера Панова, она использовала художественную форму – повесть, рассказ – просто для того, чтобы донести до читателей свои взгляды в наиболее доступной и наглядной форме. 

Я бы назвала тексты Коллонтай сконструированной литературой. Это не оценочное определение, сконструированная литература – не значит плохая. Просто художественность в такой литературе отступает на второй план, а ценность текста зависит, во-первых, от масштаба личности автора, а, во-вторых, от задач, какие он перед собой ставит, создавая некую литературную конструкцию. Если главная задача получить премию и заработать деньги – это одно. Если показать некую проблему, стоящую перед человечеством, или указать цель, к которой стоит стремиться, - совсем другое. К сконструированным литературным произведениям, без которых немыслима история общества, я бы отнесла, например, «Что делать?» Чернышевского, «Туманность Андромеды» и «Час быка» Ивана Ефремова, «Мы» Замятина, и вообще почти все утопии и антиутопии. 

Итак, у нас есть возможность прочитать рассказы и повесть Коллонтай, - то есть услышать ее собственный голос, а не пересказ толкователей и посредников.    

Вот ссылка на ее страницу на книжном сайте: http://az.lib.ru/k/kollontaj_a_m/ 

Там можно найти и художественные тексты, и публицистику, и переписку. А еще там есть рецензия на сборник «Любовь пчел трудовых», где Финоген Буднев (современник Коллонтай) набрасывает в общих чертах тот самый портрет Коллонтай, который впоследствии историки и писатели канонизируют. На других интернет-страницах выложен сборник «Свобода и любовь» с гнуснейшим предисловием Ольги Грейгъ (в эмиграции советскую реформу правописания, как известно, не признавали), которая начинается вот так: «Чтобы переворот в Российской Империи был успешным, а плоды революции могли закрепиться, надо было в первую очередь сломать внутреннюю сущность Женщины, сделать ее самкой, животным, безгласным, безвольным, ограниченным, униженным и уничтоженным деградирующим существом…» 

Предисловие Ольги Грейгъ - яркий пример того самого «перевертыша»: картинка нравов «большевиков и большевичек», нарисованная высокоморальной дамой «из бывших», настолько не совпадает с содержанием рассказов, к которым это предисловие написано, что остается только руками развести: читателя что, совсем за идиота держат?  

Сюжет у Коллонтай почти всегда один и тот же: классический любовный треугольник. Эту поляну в мировой литературе (а потом и в мировом кинематографе) истоптали вдоль и поперек, простой перечень знаменитых романов (и фильмов) займет не одну страницу. До середины ХIХ века такой сюжет предполагал трагическую развязку: третий должен уйти. Если это будет не самоубийство или убийство, то уж разбитая жизнь и муки совести - наверняка. Первым нарушил традицию Чернышевский: в «Что делать?» он попытался не разрубить «узел судьбы», а аккуратно его развязать. Счастливый брак Верочки и Дмитрия Лопухова дал трещину. «Он человек благородный, он мой избавитель, - думает Верочка о своем муже. - Но благородством внушается уважение, доверие, готовность действовать заодно, дружба; избавитель награждается признательностию, преданностию. Только. У него натура, быть может, более пылкая, чем у меня. Когда кипит кровь, ласки его жгучи. Но есть другая потребность, потребность тихой, долгой ласки, потребность сладко дремать в нежном чувстве. Знает ли он ее? Сходны ли наши натуры, наши потребности? Он готов умереть для меня — и я для него. Но довольно ли этого? Мыслями ли обо мне живет он? Мыслями ли о нем живу я? Люблю ли я его такою любовью, какая нужна мне?» 

И в жизни Верочки появляется Кирсанов, - у него те же жизненные принципы, что и у Лопухова, он равен Верочкиному мужу по интеллекту, образованию, воспитанию. А вот по темпераменту он подходит Верочке куда больше, чем актуальный муж. Узел затягивается. Все страдают. Но тут вступает в действие теория «разумного эгоизма»: мне хорошо только тогда, когда и людям вокруг меня тоже хорошо. Лопухов самоустраняется, - потому что с темпераментом ничего не поделаешь, а единственной безответной на всю жизнь любви не бывает. Пройдет время, и обязательно появится шанс выстроить с другим человеком отношения куда более гармоничные, чем те, от которых сейчас приходится отказываться, - и в финале романа читатель видит две счастливые супружеские пары.

Надо сказать, что в жизни у последователей Чернышевского все получалось куда хуже, - счастье там не ночевало, а гармония даже и не заглядывала. Почему – об этом мы поговорим позже. А текущую реальность описал Лесков в романе «Некуда», - и это был слепок эпохи, не «сконструированная литература», а просто – художественная литература. Лесков, в отличие от Чернышевского, не философ, а писатель, он показывал то, что есть, а не то, что быть должно.

Но вернемся к Коллонтай. К ее самому длинному тексту – повести «Василиса Малыгина», из сборника «Любовь пчел трудовых». 

Василиса – та самая «партийка», которая в постсоветском культурном пространстве всегда подается как образ карикатурный и уж никак не положительный: ответственный советский работник, без устали что-то организующая и налаживающая, худая, некрасивая, черте-во-что одетая, да еще и хором петь любит… Словом, Шариков в юбке. И вот этой «недоженщине» автор зачем-то дает завидного мужа: Володька и собой хорош, и речи зажигательно говорит, и свет белый повидал, даже в Америке пожил, - смелый, горячий, темпераментный, необузданный… Жизнь супругов – «буча, боевая, кипучая»: никак им не удается надолго сойтись под одной крышей, у каждого - свое дело. И вот, наконец, после долгих просьб и уговоров Василиса едет к Володьке в некий южный город, где он директорствует на, как теперь бы сказали, «градообразующем предприятии». Через некоторое время выясняется, что в городе у «красного директора» Володи есть другая женщина, Нина, не чета Василисе: красавица, дворянка, закончила гимназию, губки подмазаны, глазки накрашены, чулочки шелковые, туалеты сплошь заграничные. Любовный треугольник. Причем обычный для того времени: в разгар НЭПа многие бывшие красные командиры, ставшие советскими ответственными работниками, поменяли боевых подруг с короткой стрижкой и в перекрученных чулках на нежных и тонких барышень, благоухающих «Коти». (Подробно такая история описана в прекрасном романе Веры Пановой «Времена года» (первое издание - 1953 год), - кстати, один из центральных персонажей этого романа, Дорофея Куприянова, просто сестра-близнец Василисы Малыгиной. Так что Коллонтай очень точно ухватила типический женский образ той эпохи). 

Но Владимир и «пережениваться» не хочет, и с любовницей порвать не может. В результате он отправляет Нину с глаз долой (в Москву), а у Василисы с Владимиром, кажется, начинается «ренессанс», -но нет, Василиса зачем-то все-таки «уступает» мужа сопернице. 

Возможно, в голом пересказе «Василиса Малыгина» выглядит обычным дамским любовным романом с надуманной, искусственной развязкой. Однако давайте познакомимся с главной героиней поближе. 

2. Возможно, в голом пересказе «Василиса Малыгина» выглядит обычным дамским любовным романом. Однако давайте познакомимся с главной героиней поближе.

Для начала зададимся вопросом - что самое важное для Василисы в отношениях с мужем? Страсть – да, страсть есть. Поддержка в жизни? И это вроде имеется. И жалость – простая бабья жалость – тоже в наличии. В разлуке Василиса тоскует, хотя ей и в голову не приходит ради любви бросить все и уехать к мужу. 

«Любовь свою, тоску свою по Володе спрятала на самое дно души. Вспомнит о нем Василиса и почувствует: тут он, Володя, в сердце. И сладко от ноши этой, и будто даже тяжесть какую от любви чувствуешь!.. Должно быть, потому, что вечно о нем забота. Как бы чего с ним не стряслось! Дисциплины нет в нем. Правы товарищи, Василиса это сама знает, что корят его "анархистом". Не любит с постановлениями считаться, все по-своему гнет!.. Зато работать умеет. Другие так не станут. Весь тут, как до дела дойдет.

Потому и врозь жили, чтобы не мешать друг другу. И она любит - коли дело, так уже и душу, и мысли - все сюда отдать. А если Володька близко - тянет к нему, работу запускаешь.

   - Дело прежде всего, а потом уже наша любовь, правда, Вася? - говорил Владимир, и Вася соглашалась. Она сама так чувствовала. То и хорошо, что не просто они муж да жена, а товарищи». 

Вот, пожалуй, ключевое слово – товарищи. У них общая цель в жизни, и каждый готов в любую минуту прийти другому на помощь. И они доверяют друг другу безоговорочно. Страсть, взаимная поддержка, общая цель в жизни и доверие –  слагаемые в уравнении Василисиного счастливого брака.

Но в реальности все выглядит немного не так, как в голове у Василисы. Первым из этого уравнения изымается доверие: приехав навестить Владимира в армию, Василиса застает его с другой женщиной. Но в ту же ночь Владимира арестовали, и Василиса не находит себе места: «Два горя разрывают сердце Василисы: женское горе, многовековое, неизбывное, и горе друга-товарища - за обиду, нанесенную любимому, за людскую злобу, за несправедливость. 

Что такое ее обида, бабья обида, как сравнишь ее с обидой, что нанесли ему, милому, свои же "товарищи"? Не то горе, что другую целовал, а то горе, что правды нет и в революции, справедливости нет...

Усталость забыта. Точно и тела нет больше у Василисы. Одна душа. Одно сердце, что, будто когтями железными, раздирают мучительные думы... Рассвета ждет. А с рассветом решение пришло: отстоять Владимира. Не дать его в обиду. Вырвать из рук завистников-склочников. Доказать всем, всем, всем: чист ее друг, муж-товарищ, оклеветали его. Зря обесславили, разобидели...

Ранним утром красноармеец принес ей записку. От Володи.

 "Вася! Жена моя, товарищ любимый! Мне теперь все равно мое дело... Пусть я погибну... Одна мысль гложет меня, с ума сводит - не потерять тебя. Без тебя, Вася, жить не стану. Так и знай. Если разлюбила, не хлопочи за меня. Пускай расстреляют! Твой, только твой Володя".

"Люблю я одну тебя. Хочешь - верь, хочешь - нет. Но это я скажу и перед смертью..."

На другом углу еще приписка:

"Я тебя никогда не корил твоим прошлым, сумей понять и прости меня теперь. Твой сердцем и телом".

Прочла Вася записку, раз, другой. Полегчало на сердце. Прав он. Никогда ее не попрекнул за то, что не девушкой взял. А мужчины - все так, как он! Что же делать ему, если сама эта "баба" ему на шею вешалась? Монаха, что ли, изображать?

Прочла еще раз записку. Поцеловала. Сложила аккуратно. Спрятала в кошелек. За дело теперь. Володю выручать».

Товарищество на этот раз победило. Все сделала Василиса, чтобы дело Владимира пересмотрели, а потом вернулась в свой город, к своей работе. А Владимир получил новое назначение, - теперь он «красный директор», большой начальник, но по-прежнему любит Василису, тоскует… И вот, наконец, приезжает к ней в отпуск. Только ничего хорошего из этого не получается.

«Сначала ничего было. Хоть и трудно Васе разрываться между делом и мужем, а все же радостно. Есть с кем потолковать, посоветоваться, неудачей поделиться, планы новые разобрать.

Только хозяйство очень мешало. Владимир на фронте привык как следует питаться. А у Васи что за хозяйство? Обед советский да чай в прикуску с леденцом. На первые дни хватило продовольствия, что Владимир привез. А как кончились Володины продукты, пришлось на советский обед перейти... Володе не нравится, морщится.

- Что это ты меня все пшеном да пшеном кормишь? Вроде как петуха.

- Так ведь ничего не достать! Живу на паек...

- Ну, как так ничего не достать! У Федосеевых не больше твоего, а вчера целым обедом угостили. И хорошим. Картошка жареная. Селедка с луком...

- Так ведь Федосеихе время есть хозяйство вести... А я, сам видишь, из сил бьюсь, только бы дела все переделать.

Поспорили тогда. Оба погорячились. Потом обоим на себя досадно стало. Помирились. А все-таки Васю еще больше мучить стало, что не хорошо она за мужем смотрит. Раненый к ней приехал, а она его советским обедом кормит!.. Он о ней больше заботы имеет, сапожки привез...

Мучается Вася, что не ест Володя. Похлебает ложки две, да и тарелку отставит.

- Лучше голодный сидеть буду, а твоей советской бурды глотать не стану... Завари чай да раздобудь хлеба у кого-нибудь. 

Бежит Вася на заседание. А в голове резолюция с пшенной кашей путается... Что бы вместо нее к обеду Володе подать?..

Будь у нее время -- выпуталась бы, придумала, изобрела. (…)

Володя на Васю обижается: "Обо всех у тебя забота, а меня будто и нет".

Больно это Васе. И так разрывается между делом и Володей. Надо же ему было в такое горячее время приехать! Объясняет Владимиру. Он хмурится. Будто не понимает.

- Холодная ты стала, Вася, и целоваться-то разучилась.

- Устаю больно, Володя... Сил нет у меня, - говорит она виновато.

А Володя хмурится. Но сама понимает Вася, нехорошо это: муж в кои-то веки навестить приехал, а она с утра по делам пропадает, а вечером вернется - ног под собою не чувствует. Только бы до подушки добраться. Где уж до поцелуев!..

Раз случилось совсем нехорошо: стал Володя ее ласкать, а она как на постель легла, так и заснула... Владимир наутро дразнил: что за радость мертвое тело ласкать? Шутит, а видно, что он обиделся. И самой так нехорошо, точно виновата перед ним... И в самом деле еще подумает, что мало любит!.. А где же на все сил-то взять?.. (…)

Решил Владимир Васю повеселить, в театр свести. Билеты получил.

Пришла Вася домой к назначенному часу, Владимир перед зеркалом красуется. Франтом таким вырядился, опять на барина похож стал... Смеется Вася, дразнит его, любит мужа-красавца!..

- А ты что оденешь? - заботливо глядит. -- Неужели у тебя праздничного платья нет?

Смеется Вася. Какие такие праздничные платья? Это у них там, в Америке, рядятся да платья на всякие дни придумывают!.. Наденет чистую блузку да сапожки новые, что Владимир привез, - вот и весь наряд!..

Нахмурился Владимир. И такими сердитыми глазами на Васю поглядел, что Вася даже напугалась...

- Ты думаешь, что в театре все только на ноги твои и глядеть будут?.. А что выше, то хоть рогожным мешком прикрой?

- Не понимаю, Володя, чего ты обозлился?

- Обозлишься тут с вами, с государственниками... Жизнь завели - все равно что монастырь или тюрьма... Ни утехи тебе, ни приличного платья, ни дома-то настоящего... В клетке живи, воду пей, бурду хлебай, в рубищах щеголяй... Да я в Америке и в безработицу лучше жил...

- Так ведь все сразу же нельзя!.. Сам знаешь - разруха...

- Убирайся ты со своей разрухой!.. Организаторы нашлись!.. Сами развалили, а как начнешь налаживать, кричат; буржуем заделаться хотите? Подай назад!.. Жить не умеете! Потому и развал идет... Не для того я революцию делал, чтобы этакую жизнь вести!

- Так разве мы для себя революцию делали?

- А для кого же?

- Для всех.

- И для буржуев?

- Что глупости говоришь! Ну, конечно, не для буржуев! Для рабочих, для пролетариев...

- А мы-то, по-твоему, кто? Не рабочие? Не пролетарий?..

Спорили, спорили, чуть в театр не опоздали.

Идут по улице, грязь весеннюю месят, Владимир впереди, шагает крупно, молчит; Вася еле за ним поспевает.

- Да не шагай ты так, Володька!.. Запыхалась вся.

Остановился сердито. Дождался Васи. Тише пошел, а молчит.

В театре Владимир знакомых встретил, с ними все антракты провел. Вася одна сидит.

Не было радости ей в театре. Зачем вечер потеряла? Завтра вдвое работы...»

То есть из уравнения Василисиного счастливого брака изымается еще одно слагаемое – взаимная поддержка. Да и насчет общей цели в жизни – большие сомнения появляются… Хотя претензии Владимира – с точки зрения традиционного «буржуазного» брака – вполне обоснованы: какая же ты жена, если и обеда у тебя дома нет, и за собой не следишь, и в постели бревно бревном (усталость – не оправдание).    

Но…

«Незадолго до отъезда Владимира съезд открылся. Хоть Владимир и не делегат, а на съезде присутствует. Споры шли, группировки образовались. Владимир с Васей идет; с душой в группировку ушел. Приятелей забросил. Теперь неразлучны Вася и Владимир. Вместе на съезд, вместе со съезда. Дома обмозговывают выступления. У Васи в комнате теперь народ толчется, из группировки. Резолюции пишут. Машинку притащили. Владимир за машинистку. Бодро так работают. Дружно. Сплочены все. Волнуются, спорят... А то и хохочут. По-молодому, без причины. Сама борьба нравится, увлекает.

(…)К концу съезда Владимиру срок отъезда настал. Опять разрывается Вася: тут мужа в путь-дорогу снаряжай, а тут еще съезд не закончен... А все-таки на душе у Васи светло. Опять чувствует она: муж - не просто муж, а товарищ. 

Нежно распрощались. По-хорошему».

В общем, брак пока не распался: кое-как склеили треснувшую чашку. Но развитие сюжета уже предрешено, - уж очень по-разному Василиса и Володя представляют себе «счастливое будущее». 

А дальше Александра Коллонтай, как змей-искуситель, отправляет свою Василису прямиком в вымечтанный рай любой нормальной девушки (не только того времени, но и нашей современницы)…

3.  А дальше Александра Коллонтай отправляет свою Василису прямиком в вымечтанный рай нормальной девушки: красивый и любящий муж «при должности», дом – полная чаша, машина с шофером к услугам, все женские капризы мгновенно исполняются - только пожелай, и самой можно (и даже нужно) не работать. Такое счастье этой замухрышке привалило… 

Только замухрышка не ценит своего счастья. Совсем жизни не радуется, болеет и чахнет. В такой ситуации не то удивительно, что мужа на сторону тянет – сама виновата, но то, что он уходить от нее не хочет. А, когда Василиса, узнав о «другой женщине», сама решает от мужа уйти, Володя травится с горя. Вот уж, кажется, совершенно невозможный поворот, авторская фантазия… Хотя, может быть, и не фантазия, но настоящее объяснение кроется отнюдь не в большой любви. Василиса – «партийка» со стажем и кристальной репутацией, сама в недавнем прошлом ответственный работник. Для карьеры «красного директора» такая жена – отличная страховка, а вот мадмуазель «из бывших» может и карьерку подпортить… Дело житейское, и в позднем Советском Союзе таких историй было – пруд пруди: хочешь подниматься по служебной лестнице – изволь изобразить «моральную устойчивость». Втихаря делай, что желаешь, но сор из избы выносить – ни-ни! Знаменитая песня Галича «Товарищ Парамонова» - история Василисы Малыгиной, опошленная, то есть переложенная на советские реалии 60-70-х. Вот ссылка на текст, можете сами сравнить:   

Однако между строителями нового государства в 1920-е и гражданами позднего СССР – дистанции огромного размера. И Коллонтай в своей повести настаивает, что в желании Володи удержать Василису карьерные соображения не при чем:

«Сам Володя признался Васе: чужая она (Нина, любовница – Т.К.). Барышня. Дворянка. Балованная. Большевиков, коммунистов - не понимает. О прежней жизни тоскует. В роскоши жила Одних прислуг в доме семнадцать человек держали. Своя лошадь была, верховая, под дамское седло... Отец с белыми ушел. Мать за время революции умерла. Брат офицер - без вести пропал. Осталась она одна. Служить пошла. Все она языки знает, за "корреспондентку". Попала в контору правления. Тут-то Володя с ней и познакомился. Влюбилась она в Володю. Письма ему писала... Вася далеко. Володя все один да один... Сошлись. 

- Как ты, Вася, понять не хочешь, в том-то и горе мое, что Нину я девушкой взял. Чистая была".

Чистая?

Будто тонкая игла Васю в сердце кольнула... Тогда, за чаем, ночью, в комнате Васи в семнадцатом году, сказал: «Сердце отдам лишь чистой девушке...» А потом, в другую ночь, в «брачную», лаская Васю, говорил: «Чище тебя нет человека в мире».

- Чистая! Что за глупости ты, Владимир, мелешь! Разве чистота человека в теле его? По-буржуйски думать стал.

Досадливо Васе, зло на него разбирает.

- Пойми, Вася, не я так думаю, а она... Для нее то, что взял я ее да на ней не женился, - горе великое!.. Она теперь себя "погибшей" считает... Ты и не знаешь, как она мучится!.. Слезам ее - конца нет... Ведь пойми же, Вася, она не по-настоящему, не по-пролетарскому думает. Тот, кто взял ее первый, тот и женись...

- Что же раньше-то мне не сказал? Кто же тебе мешает жениться? Я, что ли? - в свою очередь вспылила Вася.

- Эх, Вася, Вася! Умная ты, а как до любви дело дойдет - баба, как и все!.. Как же я на ней женюсь, когда чужие мы, Вася? Когда во всем-то мы разные? Когда нет у меня к ней любви настоящей?.. Так, больше жалость... Сама рассуди.

Только жалость? Неужели правда это? Радостно дрогнуло сердце Васи. Хочется ей верить: "только жалость"...

- Если любви да пониманья между вами нет, зачем связь-то тянешь? Себе да ей мука? - О себе Вася промолчала.

- Как же я могу ее бросить, Вася? Не так-то это просто. Уйду я, куда ей деваться? На улицу? Или к Савельеву на содержание? В проститутки записаться?

- Зачем же ей на содержание? Пусть на работу встанет!

- Легко сказать! На работу! Поищи теперь работу, когда всюду сокращения идут. Да и какую работу? Не на фабрику же Нине идти!

Хочется Васе крикнуть: почему же не на фабрику? Подумаешь, краля какая! Но Владимира - жаль. Больной он еще. Доктор велел "беречь", не волновать... И без того беседой расстроился».

Итак, что же осталось от Василисиного счастливого брака? Доверие – ушло, общая цель – нет ее, взаимная поддержка – не взаимная, а односторонняя, только со стороны Василисы. Но ведь что-то же осталось!

Осталась страсть. И последний отрезок совместной жизни Володи и Василисы – утоление и сжигание этой страсти: «Странные дни. Угарные. Душные. Темные. Нет в них счастья. Нет в них легкокрылой радости, что любовью рождается...

Договорились. Вася "пока" поедет в губернию на работу. Когда Владимир устроится в районе - спишутся. Повидаются. Где? Молчат. И о разрыве - ни слова. Будто все и без того просто, понятно. Ясно. Будто "вся правда". Одного не говорит Вася, что письмо Нины скрала. Спрятала. Бережет письмо. Будто еще на что оно нужно. А сама настояла: пошли да пошли Нине телеграмму в Москву, что едешь один. Зачем это Васе? Больно, а почему-то "надо". Владимир отнекивался, подозрительно на Васю поглядывал. Будто чего боялся. Послал. И еще ласковее с Васей стал. Еще горячее.

Пусть! Так тоже надо. Будто последние капли счастья допивают, что на дне общей чаши жизни остались... А в каплях хмель страсти и сладкая горечь прощенья...

Весела Вася. Бодра. Подвижна. Давно ее такой Володя не видел.

- Потому шкурку сбросила, что не по мне была... Какая я "директорша"?.. Тебе - другую жену нужно. А я что за жена? При нэпе не гожусь, - шутит, дразнит Володю.

- Я не знаю, кто ты. Я знаю одно, что ты снова Вася-буян... А буяна я не отдам, не отпущу, хоть пять парткомов тебя вызывают... На время - да. Но совсем - ни за что...

Вася смеется. Пусть так. Будут встречаться "налетами", как свободные товарищи. Не как муж и жена. Идет?

Владимир согласен. Так еще лучше будет... А без умной, кудрявой головки Васиной ему не прожить.

- Друзей-то в мире мало, Вася... Особенно теперь. Опять все распылились. Каждый только о себе думает... А мы же друзья, Вася, испытанные. Правда?

Беседуют, будто нет прежней стенки. Пробита».

Василиса возвращается в свой город, где ее ждет новая работа. Расстояние и время – вот что ей нужно, чтобы взглянуть на ситуацию и оценить ее не «изнутри», а «снаружи». И тогда приходит понимание, а вмести с ним и прощение: «Был Володя Американец - нет Володи. Стал "Владимир Иванович". О Владимире думает - Нину видит. О Нине думает - Владимир рядом рисуется. Будто одно они стали для Васи. Неразлучные, нераздельные. Одно, а не больно. Пусть одно! Догорел уголек любви-страсти. Испепелился. На сердце тихо. Покойно. Как в саду после бури».

И Нину она уже не винит, письмо ей пишет: «Надо Вам женой, законной женой Владимира Ивановича заделаться. Вы друг другу больше подходящи. Не жена я ему, потому что вкусы наши разные - и по разным дорожкам в жизни пошли. Что он думает - я не знаю, он меня не понимает. Кроме муки, ничего наша жизнь не дает. И без Вас то же было бы. Не потому расстались мы с Владимиром, что Вы его у меня отняли, а потому сердце его взять могли, что любви ко мне уж у Владимира не было. Как без Владимира раньше жила, так и теперь проживу. А Вам действительно нет без него жизни. Так всегда бывает, когда друг друга любят».

Вообще вопрос страсти – то есть сексуального притяжения, без которого не бывает любви, но которое само по себе еще не любовь, для Коллонтай один из наиболее важных и этически трудно разрешимых. Почему-то критики в ее рассказах и публицистике видели только один посыл – половую раскрепощенность и вседозволенность. 

4. Вообще вопрос страсти – то есть сексуального притяжения, без которого не бывает любви, но которое само по себе еще не любовь, для Коллонтай один из наиболее важных и этически трудно разрешимых. Почему-то критики в ее рассказах и публицистике видели только один посыл – половую раскрепощенность и вседозволенность. 

«По Коллонтай выходит, что "половой аскетизм" - чепуха, буржуазный предрассудок. Человек не имеет права сдерживать свои половые чувства и половые влечения. Нужно лишь переменить роли мужчины и женщины», - это из рецензии Финогена Буднева на книгу «Любовь пчел трудовых». «Если в старом буржуазном обществе, - пишет Буднев, - право выбора, право половой активности принадлежало мужчине, а на долю женщины доставалась половая пассивность (т.е. право быть избираемой или покупаемой), то в новом обществе это право должно перейти к женщине. Женщина - труженица должна сама выбирать себе мужчину, по первому влечению, - "как пчелка трудовая".

Появилось половое влечение к мужчине - иди и бери его; появилось новое влечение к другому - иди и бери этого; появилось к третьему - иди и к третьему. (Словом - бей сороку и ворону, добьешься и до ясного сокола). А мужчина, в половой области, должен занять роль "трутня". Не станем оспаривать этого "нового" права женщины, если она пожелает использовать его - по рецепту Коллонтай».

Пожалуй, Буднев в своей инвективе опирается не столько на «Василису Малыгину», сколько на другой рассказ, включенный в сборник – «Любовь трех поколений». Здесь Коллонтай опять исследует проблему «любовного треугольника» - различные варианты ее решения в зависимости от времени, от нравов эпохи. Конец XIX века – интеллигентная образованная женщина выходит замуж по любви, рожает двух сыновей, а потом, полюбив другого, уходит от мужа к любимому. И неважно, что муж – человек достойный во всех отношениях, а любимый – демагог и захребетник, главное в любви – решительность и честность. Сыновья остаются с отцом, а замечательная женщина рожает третьего ребенка, дочь, от любимого человека. Дочь становится, в свою очередь, интеллигентной и образованной дамой и выходит замуж за единомышленника-революционера. На дворе - первое десятилетие ХХ века. Он старше, он мудрее, он – учитель. Все хорошо, - спокойная любовь без особых страстей. А страсть просыпается к другому, совсем не единомышленнику, «попутчику». В тех, других отношениях, нет ничего, кроме страсти. Вот так и живет дама – честно, муж знает о любовнике, любовник – о муже. Только ее мать никак таких отношений понять не может: 

«Я пыталась объяснить матери те два чувства, что уживаются во мне рядом; глубокая привязанность, нежность к Константину, чувство душевной спаянности с ним и бурное влечение к М., которого я как человека не люблю и не уважаю.

- Если у тебя к М. только физическое влечение, а Константина ты любишь и уважаешь, ты должна взять себя в руки и расстаться с М.

- В том-то и дело, мама, что это не просто физическое влечение. Это тоже любовь, но другая... Если бы мне сказали, что М. грозит опасность, я отдала бы жизнь свою, чтобы его спасти... А если бы мне сказали: "умри за Константина", я бы не согласилась... И все-таки Константина я люблю, он нужен мне, моей душе, без него холодно, пусто, а М. я как человека, понимаешь, как человека, не уважаю и не люблю…»

Все страдают, но никто ничего поделать не может. При этим каждый из трех участников драмы идет своей дорогой, делает свой нравственный выбор. Выбор Ольги Сергеевны (так зовут даму) не совпадает ни с выбором М., ни с выбором Константина, ее мужа. 

Проходит время – по годам немного, по событиям – целая эпоха (революция 1905 года), и все разрешается само собой. Только что был треугольник – и вот рассыпался, и ничего этих троих более не связывает. Осталась дочь – от М., любовника.

После революции Ольга Сергеевна – ответственный работник, всю себя отдает делу. Она снова замужем, муж – товарищ, намного ее моложе, и живут они в одной комнате с дочерью Ольги Сергеевны, Женей. И вот однажды дочь сообщает матери, что беременна, а от кого – не знает. Рожать не будет, - некогда, сделает аборт.

«С мужем Ольга Сергеевна не поделилась сообщением Жени, считая это «личным делом» Жени. Пусть расскажет сама, если найдет нужным. Но что-то легло на душу Ольги Сергеевны. Какая-то подсознательная тревога, стали шевелиться сомнения. Вспоминались мелочи совместной жизни, которые раньше представлялись в ином свете.

Ольга Сергеевна презирала себя за эти мысли и гнала их от себя. Но они жили в ней и мешали работе. Жили так настойчиво, что Ольга Сергеевна, под предлогом нездоровья, ушла с половины вечернего заседания домой и застала дочь и мужа во взаимных объятьях.

- Вы понимаете, меня ошеломил не самый факт, а все, что потом последовало. Андрей просто схватил шапку и, ничего не говоря, ушел. А Женя на мой невольный возглас: "Зачем же ты мне сказала, что не знаешь, кто виновник твоей беременности? - спокойно ответила: "Я и теперь повторяю тебе то же. Кто виновник - Андрей или другой - я не знаю".

- Как другой?

- Ну да, эти месяцы у меня были сношения еще с одним товарищем, которого ты не знаешь.

- Вы понимаете, как все это меня ошеломило? Женя рассказала мне, что еще тогда, когда она ездила с подарками на фронт, она уже жила половой жизнью. Но самое непонятное и жуткое было то, что она открыто заявляла, что никого не любит и не любила.

- Зачем же ты сходилась? Неужели в тебе так сильно говорит физическое влечение? Ведь ты же еще так молода. Это ненормально...

- Как тебе сказать, мама, собственно «физического влечения», как ты его, очевидно, понимаешь, у меня, пожалуй, не было до тех пор, пока я не встретила того, другого, с которым у меня была связь эти месяцы (теперь уж и это прошло). Но они мне нравились, и я чувствовала, что нравлюсь им... Все это так просто. И потом, ведь это ни к чему не обязывает. Я не понимаю, что тебя, мама, так волнует? Если бы я себя продавала или если бы они меня изнасиловали - это дело другое. Но ведь я шла на это добровольно и охотно. Пока мы друг другу нравимся - мы вместе; пройдет - разойдемся. Ущерба от этого никому нет... Разве что из-за аборта придется недельки две-три работу прервать. Это, конечно, обидно. Но тут я сама виновата. На будущее время - приму меры.

На вопрос Ольги Сергеевны, как же она все-таки совмещает двух, зачем ей это, если она никого не любит, Женя отвечала, что это вышло случайно, что ее чувству гораздо больше говорит тот, другой, не Андрей, но что он относится к ней как к ребенку, не серьезно, и это ее оскорбляет. На почве обиды она сошлась с Андреем, который "совсем свой", которого она очень любит как товарища и с которым ей всегда просто и весело.

- И оба знают друг про друга?

- Да, я не считаю нужным скрывать. Не правится - пусть не целуются со мною. А я буду жить по-своему. Андрею это все равно. Ну, а тот, другой, сердился, ставил мне "ультиматумы". Но, конечно, примирился. Теперь я сама от него отошла. Надоело. Он грубый, я таких не люблю.

Ольга Сергеевна пробовала доказывать всю недопустимость такого поверхностного отношения к брачному общению, к жизни и к людям. Но Женя ее оспаривала.

- Ты говоришь, мама, что это пошло, что нельзя сходиться без любви, что я привожу тебя в отчаяние своим цинизмом. Но скажи мне откровенно, мама, если бы я была мальчиком, твоим двадцатилетним сыном, побывавшим на фронте и вообще живущим самостоятельно, ты тоже пришла бы в ужас, что он сходится с женщинами, которые ему нравятся? Не с проститутками, которых покупают, и не с девочками, которых обманывают (это пошло, я не спорю), а с женщинами, которые ему нравятся и которым он нравится? Ты бы тоже пришла в ужас? Нет? Ну так зачем же ты приходишь в отчаяние от моей «безнравственности»? Уверяю тебя, я такой же человек. Я прекрасно сознаю свои обязанности, я знаю свою ответственность перед партией. Но какое отношение имеет партия, революция, белогвардейский фронт, разруха и все, что ты тут приводила, к тому, что я целуюсь с Андреем и еще с кем-нибудь?.. Вот ребенка не надо иметь. Это во время разрухи - не годится. Я это понимаю и пока ни за что не стану матерью. А остальное...

- А обо мне, Женя, ты не подумала? - спросила Ольга Сергеевна. - Как я приму твои отношения с Андреем?

- Что это изменяет? Ты сама хотела, чтобы мы стали «близкими». Ты радовалась, что мы друзья... Где граница близости? И почему мы можем вместе переживать, вместе забавляться, а целоваться не можем? Мы ничего от тебя не отнимали. Андрей боготворит тебя, как боготворил всегда... Я не отняла у тебя ни одного лучика его чувства к тебе... А что мы целовались... Тебе же все равно некогда с ним целоваться. И потом, неужели, мама, ты хочешь так закрепить за собою Андрея, чтобы он не смел иметь своих радостей помимо тебя? Это уже нехорошее чувство собственности. Это в тебе говорит бабушкино буржуазное воспитание. И потом, это несправедливое Ты же жила в свое время как тебе хотелось. Почему же Андрей не смеет?»

Совершенно обескураженная Ольга Сергеевна обращается за советом к автору рассказа, то есть к Коллонтай: «Может быть, я чего-нибудь не ухватываю, и это неизбежная драма "отцов и детей", а может быть, это и другое - исковерканность Жени, результат ненормальных условий, в которых она воспитывалась. С малых лет девочку перекидывало с места на место: то к бабушке, то ко мне, то к друзьям. Последние годы она жила на заводе, в гуще заводской жизни, ездила на фронт, участвовала в продкампании и, разумеется, навидалась многого, чего раньше девочки ее возраста видали и знали лишь издали. Может быть, так и правильно, надо знать жизнь без утайки, но с другой стороны…»

С другой стороны, «жизнь без утайки», вываленная ушатом грязи на неокрепшую душу подростка, может безнадежно и на всю жизнь исковеркать психику. А то самое новое общество, ради которого Ольга Сергеевна работает без устали, предполагает и воспитание новых людей - здоровых, уравновешенных, социально ответственных. Беспорядочные половые связи и социальная ответственность абсолютно несовместимы.

А с чего, собственно говоря, критики взяли, что Александра Коллонтай принимает и оправдывает позицию Жени? 

5. А с чего, собственно говоря, критики взяли, что Александра Коллонтай принимает и оправдывает позицию Жени? 

Финальный разговор автора с этой девушкой явно обнажает Женину душевную незрелость: это девочка-почка, которой еще предстоит раскрыться, расцвести и познать богатство чувств. А пока… пока она «очень сильно» любит маму, Ленина и товарища Герасима, секретаря района. Но маму – больше всех. А то, что Женино физическое превращение в женщину намного опередило созревание души – что ж, это издержки переломной эпохи. И когда-нибудь дочь Жени (если уж мысленно продолжать сюжетную линию) точно так же будет судить ее, как Женя судит своих маму и бабушку. Какой она будет, мораль нового общества? Как разрешатся в будущем проблемы, которых еще не осознает Женя, но которые мучают Ольгу Сергеевну, - ведь должны же люди в конце концов найти разумное решение этих вечных вопросов. Сама Коллонтай цель видит, но путь к ее достижению указать не берется, - поэтому у рассказа открытый конец, и никакой сформулированной морали автор не выдает. 

На самом деле, конечно, Александра Коллонтай здесь выступает как предшественница нашего замечательного Ивана Ефремова, - прежде всего ученого и философа, и лишь потом писателя.

Давайте сравним положения статьи Александры Михайловны «Дорогу крылатому Эросу! (письмо к трудящейся молодежи)» с тем образом будущего, который Иван Антонович сконструировал в своих произведениях. 

«Признание взаимных прав и умение считаться с личностью другого, даже в любви, - пишет Коллонтай, - стойкая взаимная поддержка, чуткое участие и внимательная отзывчивость на запросы друг друга при общности интересов или стремлений - таков идеал любви-товарищества, который выковывается пролетарской идеологией взамен отживающему идеалу "всепоглощающей" и "всеисключающей" супружеской любви буржуазной культуры. (…) В этом новом, коллективистическом по духу и эмоциям обществе, на фоне радостного единения и товарищеского общения всех членов трудового творческого коллектива Эрос займет почетное место как переживание, приумножающее человеческую радость. Каков будет этот новый, преображенный Эрос? Самая смелая фантазия бессильна охватить его облик. Но ясно одно: чем крепче будет спаяно новое человечество прочными узами солидарности, тем выше будет его духовно-душевня связь во всех областях жизни, творчества, общения, тем меньше места останется для любви в современном смысле слова. (…) Если в любовном общении ослабеет слепая, требовательная, всепоглощающая страсть, если отомрет чувство собственности и эгоистическое желание "навсегда" закрепить за собою любимого, если исчезнет самодовление мужчины и преступное отречение от своего "я" со стороны женщины, то зато разовьются другие ценные моменты в любви. Окрепнет уважение к личности другого, уменье считаться с чужими нравами, разовьется взаимная душевная чуткость, вырастет стремление выявлять любовь не только в поцелуях и объятиях, но и в слитности действия, в единстве воли, в совместном творчестве».

А вот эпизод из романа Ивана Ефремова «Час быка». На Земле давно уже построено то самое гармоничное и справедливое общество, которое лишь смутно грезилось русским революционерам начала ХХ века. Женщина с Земли, врач Эвиза Танет, рассказывает обитателям планеты Торманс (которые живут в мире инферно – то есть в нашем сегодняшнем мире), как на Земле решен тот самый неразрешимый «половой вопрос»:  

«Человек поднялся до настоящей любви, но здесь у вас продолжают считать по-пещерному, что любовь только страсть, а страсть только половое соединение. Надо ли говорить вам, насколько истинная влюбленность богаче, ярче, продолжительнее? То великое соответствие всем стремлениям, вкусам, мечтам, что можно назвать любовью, и у нас на Земле не находится просто и легко. Для нас любовь – священное слово, означающее чувство всеобъемлющее и многогранное. Но и в самом узком своем смысле чисто физическая, половая любовь никогда не имеет одностороннего оттенка. Это больше, чем наслаждение, это служение любимому человеку и вместе с ним красоте и обществу, иногда даже подчиняясь требованиям генетических законов вопреки своим личным вкусам, если они расходятся с ними, при желании иметь детей. А коварную силу неразряженных гормонов мы научились выпускать на волю, создавая внутреннее спокойствие и гармонию…

- Неужели на Земле не научились регулировать эту силу химически, лекарством? – задал вопрос знакомый Эвизе нейрохирург.

- Лучше не вмешиваться в сложнейшую вязь гормонов, держащих психофизиологическую основу индивида, а идти естественным путем эротического воспитания».

Другая ефремовская героиня из того же романа, Фай Родис, на признание в любви тормансианина Таэля отвечает: «Вы видели нашу жизнь. Найдите мне место в вашей, ибо любовь у нас только в совместном пути. Иначе это только физическая страсть, которая реализуется и проходит, исполнив свое назначение. Периоды ее бывают не часто, потому что требуют такого подъема чувств и напряжения сил, что для неравного партнера представляют смертельную опасность». 

О необходимости полового воспитания, обучения молодых людей управлять инстинктами, не подавляя их, а творчески преображая, Ефремов говорит практически во всех своих романах. Пытаясь не только обозначить цель, но и указать путь, он рассматривает опыт античности («Таис Афинская»), древней Индии («Лезвие бритвы»), - кстати, я бы не советовала изучать по его романам историю: Иван Антонович, как ученый и философ, на историческом материале конструирует собственные модели, которые можно было бы использовать для воспитания «человека будущего». Герои его романов – вне времени, вне эпохи, даже если антураж вполне соответствует определенному историческому периоду. 

А вот персонажи повести и рассказов Александры Коллонтай живут в начале ХХ века в России, - страна и эпоха определяют их характеры. Доказательство – такие же типажи встречаются у многих писателей, выбравших временем действия двадцатые и тридцатые годы. Я уже писала, что у Веры Пановой есть героини, подобные Василисе Малыгиной. У Бориса Васильева в повести «Завтра была война» мать Искры Поляковой, несгибаемая партийка, - вероятная эволюция той же Василисы, за двадцать лет строительства Советского государства повидавшей всякое, но оставшейся верной идеалам. 

Удивительное это было время – начало двадцатых в нашей стране. Сквозь грязь, кровь, мерзости войны, разгул первобытных страстей, разруху и голод пробивались ростки так и не состоявшегося (пока?) светлого будущего, появлялись люди, лишенные эгоизма, себялюбия, корыстолюбия, люди, все душой желавшие отдать «всю жизнь и все силы борьбе за самое прекрасное – за освобождение человечества». 

6. Удивительное это было время – начало двадцатых в нашей стране. Сквозь грязь, кровь, мерзости войны, разгул первобытных страстей, разруху и голод пробивались ростки так и не состоявшегося (пока?) светлого будущего, появлялись люди, лишенные эгоизма, себялюбия, корыстолюбия, - вроде Василисы Малыгиной. Люди, все душой желавшие отдать «всю жизнь и все силы борьбе за самое прекрасное – за освобождение человечества» (цитата, которую знал любой советский школьник, из книги Николая Островского «Как закалялась сталь»).

Исторически их титанические усилия были обречены на неудачу – в обозримом тогда будущем. Потому что, как писал Ленин (по другому поводу, но определение всеобъемлющее), «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». А общество начала двадцатых – это в большинстве своем те, кто сызмальства усвоил, что «своя рубашка ближе к телу», и в большинстве ситуаций «человек человеку волк». И строить они готовы были отнюдь не коммунистическое будущее, а общество потребления. Революционеры, выросшие в дореволюционной России, посмотревшие на богатую Европу и Америку, не выдерживали искуса довольством и богатством и воплощали в жизнь формулу успеха капиталистического мира. Владимир, «красный директор», муж Василисы, абсолютно типичный персонаж: оказалось, что он боролся не за «счастье для всех», а за «красивую жизнь» для себя. Он ее и получил, а что такого? Владимир способнее других, у него есть деловая хватка, смекалка, смелость, - почему он должен делиться плодами своего труда со всякими «лузерами»? 

Совсем немного времени прошло с октября 1917-го, а в Советском государстве уже нарождается вполне себе кастовое общество. Показательна сцена с рабочими, пришедшими к директору требовать справедливости: 

«Узнали Васю. Обступили. Друг друга перекричать хотят. Все сразу недовольства свои выкладывают. Не доплатили. Сверхурочные не выдали... Неправильно расчет вели. Наступают на Васю, угрозы кидают по адресу правления. Потому жена директора, пускай похлопочет, пускай мужу дело растолкует, при такой расценке - семейным крышка...

Слушает Вася, вопросы задает. Знакомы ей жало бы, близки, понятны. Обида в них накипела. Правленцы, конторщики - хорошо, сытно живут, а с грузчиков «шкуру дерут». И ребятишки без одежи... Так дело оставить нельзя. Надо на правление насесть. Через союз. Без организованности, без плана - ничего не получится. Выделились вожаки, с Васей столковываются. Порешили требования на бумаге сформулировать, а там, если правление не уступит, прямо в арбитражную.

Загорелась Вася. Забыла звание свое жены директора. Захватило дело грузчиков. "Свои", как не помочь советом! Народ неопытный, настоящих руководителей нет.

Пригласила вожаков в дом, там и требования сформулируют

Вошли. Идут грузчики по парадным комнатам в Васину спальню, на директорскую обстановку косо посматривают. Тут только Вася сообразила: не след было грузчиков в дом водить. Но отступать - поздно.

Сели за Васин столик. Формулируют.

На дворе тише стало. Гудеть перестали. Ждут. На группки распались. Беседуют. Курят.

И вдруг опять загудели. Автомобиль подкатил. Директор, да прямо во двор.

- Это еще что за порядки такие? Митинги устраивать вздумали? С угрозами пришли? С недовольствами? - Грозой раскатывается голос Владимира. - И не подумаю с вами здесь разговаривать! Здесь моя частная квартира. Ступайте к правлению. Недовольны расценкой? Жалуйтесь союзу!.. Правлению до этого дела нет. У него другие заботы. Бастовать хотите? Дело ваше. Коли союз решит - валяйте забастовку. А отсюда все чтобы моментально испарились!.. И слушать не стану. Поговорим в правлении.

Хлопнул дверью Владимир. В дом вошел. Прямо в спальню, к Васе.

Вошел, да так в дверях и застыл. Вася с грузчиками за столиком сидят, формулируют...

- А это еще что за новости? Кто вас пустил? Как смели ко мне без спроса ворваться? Вон! Вон отсюда!

- Да мы, Владимир Иванович, не сами пришли... Жена вот ваша...

- Вон, говорю я! А не то...

Весь побелел Владимир, глаза искры мечут, вот-вот в кулаки пустится. Грузчики - к двери. 

- Да ты рехнулся, что ли, Владимир? Как смеешь?.. Я их позвала!.. Постойте, товарищи, куда же вы?

Метнулась Вася к грузчикам. Владимир на дороге перехватил, да так больно за руку выше локтя сжал, что Вася громко охнула.

- Ты пригласила? Кто тебе разрешил? Кто звал тебя в мои дела мешаться? Не ты за синдикат отвечаешь... Хочешь забастовки разводить - ступай на рогожную!..

- А!.. Так!.. Гонишь меня? За правду? За то, что1 со своим братом иду? За то, что интересов твоих директорских не соблюдаю? Премировочные понижаю?

- У! Святоша постылая...

Будто хлыстом Васю стегнул. Постылая? Она, Вася, постылая?

Стоят друг против друга. Злыми глазами в глаза друг другу смотрят. Как два врага...

А к сердцу подступает тоска, тоска несказанная, жуткая, смертельная... Неужели счастью конец?

Разошлись грузчики. Владимир в правление уехал. А Вася лежит поперек кровати, лицом в шелковое стеганое одеяло уткнулась. Слезами шелк обливает... Но не выплакать горя слезами!..»

Метаморфоза, произошедшая с Владимиром - последняя соломинка, которая должна была сломать спину верблюда, то есть заставить Василису окончательно разувериться в людях. Ведь практически сразу, в самом начале повести, Коллонтай дала читателю понять, как трудно Василисе прокладывать путь в светлое будущее: после рабочего дня «сядет Василиса за чай, задумается. И покажется ей, будто никому-то она не нужна. Будто нет у ней товарищей; с кем весь день работала, нет и цели, для чего трудилась, изматывала силы. Надо ли все это? Кому надо? Людям? Разве они ценят? Вот опять дело испортили, переругались, друг на друга жалобы подали... Каждый себе тянет. Не хотят понять, что для коллектива жить следует. Не умеют. (…)

Организовала Василиса дом-коммуну. Это помимо общепартийных и советских дел; то одно, а дом-коммуна - другое, самое разлюбимое. Мысль такая давно засела в голове Василисы, образцовый дом наладить. Чтобы и дух в нем был коммунистический, не просто общежитие, где все сами по себе, все врозь. Никому дела нет до другого... Да еще и пререкания, ссоры, недовольства. Никто для коллектива работать не хочет, а все только требуют. Нет, Василиса другое задумала. Терпеливо, исподволь налаживала дом. Сколько мытарства выдержала! Два раза дом отнимали. С кем только не тягалась Василиса!.. Отстояла. Наладила. Общая кухня. Прачечная. Ясли. Столовая - гордость Василисы: занавесы на окнах, герань в горшках. Библиотека - вроде комнаты-клуба. Вначале все чудесно было. Женщины, жилички, при встречах замусоливали Василису поцелуями: "Золото ты наше! Заступница наша!.. Уж так облегчила ты нас, и слов не найдем!"

А потом пошло... Насчет распорядков спорить стали. Чистоту соблюдать не приучишь... В кухне - споры из-за кастрюлек. Прачечную затопили водой, еле откачали. Как неудача, ссора, беспорядок - сейчас на Василису недовольство. Будто она здесь хозяйка, будто она недоглядела. Пришлось к штрафам прибегнуть. Обозлились, разобиделись жильцы. Были такие, что съехали.

Дальше - больше. Ссоры, нелады. А тут еще завелась пара такая, супругов-склочников, - Федосеевы, все не по ним! Зудят, зудят, сами не знают, чего хотят, а всё не так. И других настраивают. Главное, они первые в дом въехали, вроде тоже как хозяева. Но чего хотят? Чем недовольны? Не понять!.. А Василисе жизнь отравляют, что ни день - неприятности.

Устала Василиса. Досадно до слез. Видит, дело разваливаться начинает. А тут новое постановление: всё за наличные - и вода, и электричество. И налоги плати, и повинности неси. Василиса туда, сюда. Ничего не выходит!.. "Новый курс" - без дензнаков никуда и не суйся!..

Билась, билась Василиса, хоть бросай любимое дело. Но не таковская она. За что взялась, то из рук не упустит.

Поехала в Москву. День за днем стучалась в разные учреждения, до самых "верхов" добралась! Отстояла дом-коммуну, доклады и отчеты уж очень понравились. Даже субсидию на ремонт получила. А дальше на "хозяйский расчет" перейти придется.

Сияющая вернулась Василиса к себе. А супруги Федосеевы, склочники, с кислым видом встретили. Нахмурились. Злыми глазами на Василису смотрят, будто она им зло какое сделала, что дом-коммуну отстояла.

И начали травлю с другой стороны. Пустили клевету, будто Василиса нечисто книги домовые ведет. Доходец свой имеет. Что пережить пришлось!.. Вспомнить жутко!»

Однако, когда Василиса, после разрыва с мужем, снова приехала в родной город, ее встретили как любимого и долгожданного друга. Те же Федосеевы первые к ней побежали: помоги, Василиса Дементьевна, уладить трудности в семейной жизни! 

Таких, как Василиса, люди любят – издалека. Но Василисиного желания перекроить привычный, отцами заведенный уклад не понимают и не принимают. Дома-коммуны в двадцатые годы возникали повсеместно, - возникали и распадались, как за полвека до них возникали и распадались мастерские, организованные по рецепту Чернышевского. (Мастерская Веры Павловны в романе «Что делать?») «Счастье для всех» нельзя насадить сверху, не получится по мановению волшебной палочки устроить в Российской империи Александра II социализм на одном отдельно взятом предприятии. Общество к этому не готово. Изменение общества – это долгий эволюционный процесс. Но любой процесс можно хотя бы запустить и попытаться контролировать…  

7. «Счастье для всех» нельзя спустить сверху указом, изменение общества – это долгий эволюционный процесс. Но любой процесс можно хотя бы запустить и попытаться контролировать… 

В финале повести «Василиса Малыгина» Коллонтай отправляет свою героиню в еще одну банальную житейскую ситуацию – оказывается, Василиса ждет ребенка. Что же, теперь ребенку расти без отца? Не веский ли это повод, чтобы вернуться к мужу?

«- Да как же это так? (пытает Василису подружка Груша). Да как же ты мужу-то волю дала? Как ребенка-то без отца оставила? Или по-модному - аборт сделать собралась?

- Зачем аборт? Пусть растет ребеночек... А муж что? Одна слава, что "отцы"... Вот у Федосеихи трое, а Федосеев к Доре ушел...

- Да как же ты одна его растить будешь?

- Зачем одна? Организация вырастит. Ясли устроим... Тебя думала в ясли сотрудницей пристроить... Ты ребят любишь. Вот и будет ребеночек наш с тобой, общий...

- Коммунистический?

- Именно!»

Вот тут Александру Михайловну, боюсь, читатели не поддержат и не поймут. Причем нынешние читатели - еще меньше, чем ее современники. То есть Василиса воодушевлена предстоящей новой работой, а не счастьем будущего материнства, и готова собственного ребенка, едва родив, сбагрить чужой тете в ясли? 

В «святые девяностые», когда все советское из отличного превратилось в неприличное, началась мощная кампания по «возвращению женщины в семью» (колоритный Жириновский в своей предвыборной программе обещал «дать каждой бабе по мужику»). Тогда много говорили о «противоестественности» детских заведений, куда наши женщины, обливаясь слезами, были вынуждены сдавать детей и выходить на работу, - вместо того, чтобы сидеть дома и совершенствоваться в кулинарии. Бюргерская формула дети – кухня – церковь в раннее постсоветское время неожиданно стала актуальной. Потом эта волна потихоньку схлынула, оставив на берегу моду на #яжемать. Нулевые и особенно десятые – это всевозможные мамочкины сайты, сообщества, чаты, клубы… попробуй только заикнись о коллективном воспитании – заклюют.

Для построения коммунистического общества будущего проблема в том, что сколько семей, столько и «воспитаний». Ребенок бессознательно усваивает модель поведения родителей. Если у родителей главное стремление – сделать дом «полной чашей», чадо, сколько ему не объясняй, что такое хорошо и что такое плохо, все равно будет расти «маленьким хапугой». И сам собой напрашивается вывод: самый быстрый путь построить новое общество – по-новому воспитать детей, максимально оградив их от влияния родителей. 

Эпоха этому способствовала: в двадцатые годы многие малыши осиротели, детские дома и школы-интернаты стали опытным полигоном для развития новой педагогики (вспомним Антона Макаренко и его Коммуны, описанные в «Педагогической поэме», или «Республику ШКИД» – Школу имени Достоевского - Леонида Пантелеева и Григория Белых). 

Пионерская организация, активная внешкольная коллективная пионерская работа, всевозможные кружки, студии, спорт должны были в обычных школах «нейтрализовать» влияние родителей. Бунт детей против «старого мира» поощрялся: героине поэмы Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки» (после перестройки ставшей «антигероиней») чужды заботы матери, не нужно тяжелым трудом собранное в приданое «добро», - и не потому, что девочке уже «не придется жить», просто жизнь ее наполнена другими смыслами. Между матерью и дочерью – нравственная пропасть. Пионером-героем становится Павлик Морозов: выбирая между интересами семьи и общества, он делает выбор в пользу общества, за что семья (родной дед) лишает его жизни. (Я не обсуждаю здесь реальную историю Павлика, - очень модная была тема в перестройку. Я имею в виду литературный образ, - ну, хотя бы тот, что создал писатель Губарев). 

В советской фантастике – модели общества будущего - «детскую» проблему Иван Ефремов тоже решил в пользу коллективного воспитания. Очень подробно эта система описана в «Туманности Андромеды», - глава «Школа третьего цикла». А что касается материнских чувств… Вот диалог двух ефремовских героинь:     

«Мне кажется, лучший подарок, какой женщина может сделать любимому, — это создать его заново и тем продлить существование своего героя. Ведь это почти бессмертие!

   — Мужчины судят по-другому в отношении нас, — ответила Веда. — Дар Ветер мне говорил, что он не хотел бы дочери, слишком похожей на любимую, — ему трудна мысль уйти из мира и оставить её без себя, без одеяния своей любви и нежности для неведомой ему судьбы… Это пережитки древней ревности и защиты.

   — Но мне невыносима мысль о разлуке с маленьким, моим родным существом, — продолжала поглощённая своими мыслями Низа. — Отдать его на воспитание, едва выкормив!

   — Понимаю, но не согласна. — Веда нахмурилась, как будто девушка задела болезненную струнку в её душе. — Одна из величайших задач человечества — это победа над слепым материнским инстинктом. Понимание, что только коллективное воспитание детей специально отобранными и обученными людьми может создать человека нашего общества. Теперь нет почти безумной, как в древности, материнской любви. Каждая мать знает, что весь мир ласков к её ребёнку. Вот и исчезла инстинктивная любовь волчицы, возникшая из животного страха за своё детище.

   — Я это понимаю, — сказала Низа, — но как-то умом.

   — А я вся, до конца, чувствую, что величайшее счастье — доставлять радость другому существу — теперь доступно любому человеку любого возраста. То, что в прежних обществах было возможно лишь для родителей, бабушек и дедушек, а более всего для матерей… Зачем обязательно всё время быть с маленьким — ведь это тоже пережиток тех времён, когда женщины вынужденно вели узкую жизнь и не могли быть вместе со своими возлюбленными. А вы будете всегда вместе, пока любите…

   — Не знаю, но подчас такое неистовое желание, чтобы рядом шло крохотное, похожее на него существо, что стискиваешь руки… И… нет, я ничего не знаю!..

   — Есть остров Матерей — Ява. Там живут все, кто хочет сам воспитывать своего ребёнка.

   — О нет! Но я не могла бы и стать воспитательницей, как это делают особенно любящие детей. Я чувствую в себе так много силы, и я уже раз была в космосе… 

Веда смягчилась.

   — Вы — олицетворение юности, Низа, и не только физически. Как все очень молодые, вы не понимаете, сталкиваясь с противоречиями жизни, что они — сама жизнь, что радость любви обязательно приносит тревоги, заботы и горе, тем более сильные, чем сильнее любовь. А вам кажется, что всё утратится при первом ударе жизни…»

Вслед за Ефремовым братья Стругацкие в своем мире Полудня тоже внедрили систему коллективного воспитания. И самые уважаемые люди в этом мире – врачи и учителя. А потом, в «Гадких лебедях» и в киносценарии «Туча» они перенесли эксперимент из будущего в настоящее, и ничего хорошего не получили. Мир детей, воспитанных некими «мокрецами», существует отдельно от мира родителей, точек пересечения нет, и для всех это оборачивается трагедией. 

В позднем СССР, в 1970-е, задачи оторвать детей от родителей уже никто не ставил. Пионерское движение формализовалось и вырождалось, школы совсем не походили на те, что описывали Стругацкие в мире Полудня, а в учителя, как правило, шли отнюдь не самые лучшие выпускники ВУЗов (впрочем, были и исключения). Престиж профессии учителя стремительно падал.

Но как могла Александра Коллонтай в 1923-м, когда она писала свою «Василису Малыгину», предвидеть, во что превратиться новорожденная Советская страна через полвека? Верить, надеяться и работать, не покладая рук, чтобы воплотить в жизнь мечту – так жила Василиса Малыгина, так жили все ее героини. И так жила сама Александра Коллонтай.